— Так точно!

Это означало, что ему светил приметный пост в правительстве братьев Меркуловых — не на первых, конечно, ролях, а на вторых, но светил. Став же членом правительства, Писарев покажет, на что способен. Об атамане Семенове бывший штабс-капитан старался не думать.

Старший улыбнулся зубасто:

— Возможно, что и по нашей части дельце найдется.

Радость, горячим костром запалившаяся в Писареве, угасла — иметь с контрразведкой дело дальше не хотелось. Он помял пальцами горло, подыскивая нужные слова, но их не было, и Писарев вновь щелкнул каблуками:

— Б-буду рад!

Старший это просек — человеком он был проницательным, улыбнулся более зубасто, сунул руку в карман, достал оттуда пухлый конверт с печатью известного владивостокского банка:

— Это вам — на ресторанные расходы. — И добавил: — В городе появилось много семеновцев, будьте осторожны.

Бывший штабс-капитан об этом знал, с одной стороны, он опасался встречи со своими прежними сослуживцами, а с другой — чего ему опасаться? Опасаться ему нечего — вряд ли Семенов, находясь за тридевятью землями от Владивостока, мог что-либо разгадать.

— Ну и что? Каппелевцы тут тоже появились. А они опаснее семеновцев.

— В отлнчне от последних каппелевцы приехали по КВЖД без оружия. А вот хлопцы вашего патрона, Сергей Артамонович, появились тут вооруженные до зубов. И мозги у них — того... — старший покрутил пальцем у виске, — вначале стреляют, а потом уж задают себе вопрос: надо было стрелять или нет? А Владивосток — город цивильный, от большевиков и коминтерновцев до монархистов, евреев, американцев и китайцев — всех принимает одинаково радушно. Владивостоку дороги все люди, которые имеют капитал. — Старший поднялся, поправил на голове котелок, проверил, достаточно ли низко он опущен (между фетровым низом шляпы и правой бровью должно пролезть ровно два пальца), затем два пальца приложил к виску: — Как вы сказали? Честь имею? Хм. — Старшин хмыкнул в кулак и исчез. Следом исчез и его напарник.

Жить во Владивостоке стало лучше, веселее. В ресторанах не найти свободных столиков, икру в них подавали теперь только в серебряных ведрах, во льду, по три килограмма в каждом ведре — по левую сторону стола знатоки местного этикета ставили ведра с черной икрой, по правую — с нежным красным слабосолом-пятиминуткой — на приготовление такой икры, еще теплой, вынутой из брюха живого лосося, уходило ровно пять минут, передерживать было нельзя.

Бухта Золотой Рог пропиталась духом искусно приготовленного шашлыка, дикой козлятины, вымоченной в красном французском вине, лобстеров, сваренных в оливковом масле двойной очистки.

Жирной семгой и чавычей мореманы с рыбацких шхун счищали грязь со своих сапог, а блеск на коже союзок наводили схожей с шелком тежкой нерки; заезжие канадские китобои лососей вообще за рыбу не считали — отъедались осетриной, невесть откуда взявшейся во Владивостоке — то ли с Волги ее сюда притаранили, то ли с Аляски, то ли вообще с необъятных просторов большевистской Сибири, где, как известно, осетры водятся в количестве бессчетном... На дамах — соболиные горжетки, обувь — только парижская, украшения — сплошь золото с бриллиантами и изумрудами, итальянский жемчуг у владивостокских модниц вообще перестал считаться дорогим товаром — это, мол, так себе, тьфу, пыль!

Писареву нравились владивостокские рестораны с их купеческой удалью, с ухарством танцоров — белогвардейских офицеров, награжденных колчаковскими орденами, со стоном гитар и надрывной музыкой заезжих цыганских оркестров, сбежавших из России, с волоокими певцами «а-ля Вертинский», тоскующими по оставленным на далеком западе усадьбами, утопающими в майском вишенье, по милым своим невестам, к которым теперь пристают большевики, по осенней фиолетовой земле, снящейся здешними удушливыми ночами, по поздним садовым астрам, цветущим в снегу, — самым лучшим российским цветам...

Но главное — Писарев даже не подозревал, что Владивосток может собрать столько красивых женщин. Лучшими из них были, конечно, актрисы, они все знали, все умели, их не надо было ничему учить, не надо было уговаривать... Только вот имена их — все эти Луизы, Венеры, Оксаны, Елены, Ксении, Ирины, Жоржетты — смешались, стали путаться в голове. Все смешалось... Такая жизнь нравилась Писареву.

Впрочем, нет правил без исключения. Одно имя врезалось в его мозг мертво. Елизавета Гнедюк. Статная, с большими, полыхающими ярким черным огнем глазами, остроумная. Проделала из Харькова — города, в котором родилась и служила в театральной труппе, — до Владивостока огромный путь... Большевики пытались расстрелять ее как колчаковскую лазутчицу, но Елизавета — актриса ведь! — так здорово сыграла роль невинной жертвы, девушки, которая ищет сгоревшего в огне Гражданской войны отца, что в нее влюбился комиссар следственной тюрьмы. Он самолично отворил дверь застенка, охранника, пытавшегося воспротивиться этому, прикончил из именного маузера, но был пойман и казнен по решению революционного трибунала. А Елизавета ушла... Ушла на восток.

Когда Писарев в первый раз увидел ее на площади около универмага Кунста и Альберса в окружении лощеных путейских инженеров, то невольно охнул — слишком уж не поземному красива была эта женщина. Потом он дал знакомому путейцу Сержу Горенбергу денег, чтобы тот познакомил его с очаровательной богиней.

Писарев, рассыпаясь ласковым смешком, будто дробью, лучась, словно солнце, не замедлил пригласить Сержа и Елизавету Аркадьевну в дорогой японский ресторан на Фонтанную; Серж, с ложной скромностью потупившись, выдернул на жилетного кармана золотой «лонжин» и, стукнув ногтем по стеклу, отказался:

— С удовольствием разделил бы компанию с дорогими для моего сердца людьми, но... Я — человек подневольный, у меня — служба.

Писарев взглянул на бывшую харьковскую актрису:

— А вы, Елизавета Аркадьевна? Познакомитесь с изысканной японской кухней... Будем есть чрезвычайно вкусную рыбу, пойманную в теплых тропически водах — желтого тунца. Японцы едят тунца сырым, окуная кусочки рыбы в соевый соус. Вкус — божественный. Если вы никогда не пробовали этого, значит вы — беру на себя смелость утверждать это — не пробовали самого вкусного в жизни, это не сравнимо ни с чем...

— Не пробовала, — с улыбкой произнесла Елизавета Гнедюк.

— Эту ошибку надо немедленно исправить.

— Серж, вы позволите? — спросила Елизавета Аркадьевна у путейского инженера.

— Сергей Артамонович — один из самых порядочнейших и честнейших людей во Владивостоке, — горячо проговорил Серж Горенберг, прижал руку к груди, — если бы у меня было хотя бы десять свободных минут, вы не представляете, с какой радостью я присоединился бы к вам. Но увы! Завидую вам!

Со своей новой знакомой Писарев отправился на моторе — роскошном старом «Руссо-балте», сверкающем, как никелированная кастрюля, в японскую ресторацию. Вывеска ресторана была украшена иероглифами, вырезанными из пробкового дерева, название в переводе на русский язык означало «тихий ветер в цветущем утреннем саду». В «Тихом ветре» было все для гурманов, и главное — в нем имелись неиссякаемые запасы французского шампанского «Мум», которое постоянные клиенты прозвали коровьим, и официантам-японцам, не очень сведущим в русском языке, показывали два или три пальца и складывали губы по-телячьи: «Му-у-у!» Официанты, опытные сотрудники разведотдела японского генштаба, делали вид, что в русском языке они ни «бе» ни «ме», учтиво улыбались во все свои зубы, вплоть до коренных, и бегом волокли то, что требовалось.

Нравилось Писареву бывать в ресторации «Тихий ветер», очень нравилось. Здесь его также считали приятным клиентом: официанты-разведчики из его болтовни узнавали много нового.

— Вам тут тоже понравится, — пообещал Писарев Елизавете Гнедюк.

Нагрузился он в тот день так, что перестал даже различать цвета, а свою милейшую спутницу начал путать с бывшим ординарцем, погибшим в бою под Читой два года назад.