Черноту прорезала длинная зеленая стрела, будто выпущенная из орудийного ствола, по плоским твердым волнам заскакали круглые яркие ядра, вода зашипела, и перед шхуной неожиданно взгорбилась огромная пузырчатая гора.
«Кнодо-Мару» поползла на макушку горы, все ползла на нее, а гора делалась все выше и выше, казалось, ей конца-края не будет — шхуна все поднималась, а гора словно отодвигалась от нее, она никак не могла кончиться. Штурман определил место, где они находились — точно на траверсе острова Фузан.
Едва одолели одну гору, как перед шхуной возникла другая — боле грузная, с крутым пузырчатым склоном; «Киодо-Мару» поползла на небо, но мощности у машин мигом перестало хватать; капитану показалось, что шхуна поползла с водяной горы назад, и он резким толчком плеча отбил от штурвала молоденького рулевого, рыкнул на вахтенного штурмана:
— Проверь еще раз курс!
Внутри шхуны, где-то очень далеко под машинами, раздался железный скрежет, от которого у капитана разом заломило зубы, мелькнула испуганная мысль, что они напоролись на каменный приглубый зуб, но здесь их быть не должно, это капитан знал точно. Скрежет раздался снова, капитан неверяще покрутил головой, нос шхуны задрожал, сместился в сторону, и «Киодо-Мару» медленно поползла с пузырчатой горы вниз. Машины работали на полную мощность, из широкой, как печной зев, трубы летели снопы искр, судорожно пыхтел винт, но движение вперед прекратилось.
Такого с «Киодо-Мару», маневренной и очень ходкой посудиной, еще не случалось. Капитан сцепил зубы, резко заложил штурвал в одну сторону, потом в другую, затем снова развернул шхуну носом к горе.
— Все! Началось! — со злостью проговорил он.
— С этими русскими нам будет весело, — мигом отозвался штурман. — До икоты. С громким хохотом пойдем вместе на дно.
— Зато они заплатили хорошие деньги: можно целый год не работать.
— Мертвым деньги не нужны, — резонно заметил штурман.
— Не каркай! — обрезал его капитан. — Где мы находимся?
— На траверсе Фузана.
— Скорость?
— По количеству оборотов машины... или по данным машинного отделения... десять узлов. Реальную скорость смогу определить через час.
— Лучше через полчаса, — пробурчал капитан недовольно.
Спустя тридцать минут выяснилось, что фактически шхуна стоит на месте — скорость — ноль. Ладно, пусть так, хоть назад не ползет. Скоро, чтобы волны не перевернули шхуну, придется идти лагами, что на деле означает ходить между огромными волнами, лавировать, увертываться от водяных гор в «ущелья», а когда это не удается — разворачиваться к огромной горе носом либо кормой и со скрипом и чихами ползти вверх. Важно не зевнуть, не подставить гигантскому вороху воды бок, иначе точно сыграешь в оверкиль[77] и задерешь вверх «башмаки». Сыграть в оверкиль — значит перевернуться, показать дно.
Через час штурман вновь сообщил капитану:
— Скорость — ноль.
Капитан по-прежнему не отходил от штурвала. Прямо над рубкой грохотал гром, но его не было слышно — забивал рев воды, шхуна скрипела, дрожала, под днищем ее раздавался железный визг, словно судно ползло по камням, небо вспарывали широкие зеленые и оранжевые полосы; капитан вертелся волчком у штурвала, щерил крупные редкие зубы, худое, словно ссохшееся лицо его напоминало штурману лик мертвеца, — капитан уже ощущал сильную усталость, мышцы у него ныли, пальцы дрожали, срывались с торчков рулевого колеса.
Через час штурман вновь произнес слова, ставшие для капитана схожими с болью, — он цапнул зубами воздух, стиснул челюсти, приходя в себя, и попросил глухо, чужим голосом:
— Повтори!
— Скорость — ноль!
Шхуна продолжала находиться на траверсе острова Фузан.
В предрассветных сумерках, стараясь не оторваться от надраенного латунного поручня, проложенного между каютами, Семенов, невыспавшийся, с колкой щетиной, проступившей на щеках, постучал в дверь Таскина:
— Открой! Это я!
Таскин не спал, щелкнул вертушкой внутреннего замка.
— Чего-то я перестал слышать твой храп, — сказал атаман. — Понял — не спишь. Решил зайти.
— Какой сон может быть в такой грохот! Вы обратили внимание, что шхуна вертится между волнами, будто флюгер. Туда-сюда, туда-сюда...
— Как пескарь на сковородке. Блевать хочется.
— Не потонуть бы!
— Кому надлежит быть повешенным, тот не потонет.
— Ну и шуточки у вас!
— Не дергайся, не дергайся! Ничего обидного в моих словах нету. Похоже, из-за этого шторма мы прибудем во Владивосток на пару дней позже положенного.
— Пока поводов для беспокойства нет, Григорий Михайлович!
— Это сейчас нет, а через час, когда переговорим с капитаном, появятся. Вот увидишь. Это меня беспокоит.
Таскин поскреб пальцами щетину на лице, приподнял одно плечо и не ответил атаману. В квадратных, мертво закрученных на барашки иллюминаторах ничего не было видно — лишь втекала серая противная сукровица нездорового рассвета да срывающиеся с волн крупные капли дробью лупили в стекла, грозя выбить их. Семенов сел в кресло с жестким бамбуковым подголовником, проговорил недовольно:
— Мы слишком оторвались от Владивостока. Далеко уехали и... надолго. Потеряли контроль над тем, что происходило в Приморье. И все эти... все эти капустные штабс-капитаны с их лукавыми сообщениями, после которых хотелось выпить стакан чаю... Все эти Писаревы — обычные хорьки, едоки денег. Сколько им ни кинь на лапу — все съедят. А что касается России, ее развала, нищеты, болезней, красной заразы, нашего будущего — им на это плевать. Глубоко плевать. И ладно бы только один Писарев — желающих пожрать вволю золотишка на шармачка оказалось слишком много.
— Про Писарева давайте забудем, Григорий Михайлович. Считайте, что этого человека уже нет на свете.
— Правильно. Иуды должны знать, что они нуды, и это — наказуемо.
— Оставаться на зиму во Владивостоке было нельзя. Решение пересидеть эти месяцы в Порт-Артуре — правильное. Во Владивостоке на вас наверняка совершили бы не одно покушение. Чека у красных, надо признать, работает профессионально. — Увидев, что лицо у атамана нервно дернулось, Таскин продолжил безжалостно: — Это во-первых. Во-вторых, власть там все время менялась — в эту зиму и большевики умудрились поверховодить, и монархисты, и жиды с черными флагами, и меньшевики, и мои бывшие коллеги-эсдеки, которые тоже не очень-то жалуют нас с вами, и кадеты, и обыкновенные христопродавцы, ничего, кроме денег и собственного желудка, не признающие...
— К чему ты все это говоришь?
— Да к тому, что заткнуть всякую щелку, из которой лезет гниль, нам все равно не удалось бы. В приморских перипетиях сам черт ногу сломит. А опасностей, опасностей... — Таскин цикнул языком, покрутил головой. — Нет, игра не стоит свечек, как любил говорить мой мудрый дед. Все было сделано правильно. И то, что мы едем... пардон, плывем во Владивосток сейчас — тоже правильно. Вчера было рано, завтра может быть поздно.
— Ладно, убедил, краснобай, умеешь доказательно говорить.
— А еще, Григорий Михайлович, я умею собирать деньги и хранить секреты...
Капитан «Киодо-Мару» продолжал стоять за штурвалом — держался на последнем дыхании.
— Штурман, скорость? — выдохнул он пусто.
Штурман поднял на капитана измученный взгляд:
— Скорость — ноль.
Капитан нашел в себе силы, чтобы похмыкать небрежно:
— Хорошо, что хоть назад не ползем, на ноле стоим...
После девяти часов пути судно все еще находилось на траверсе острова Фузан.
Во время последнего свидания контрразведчики заявили Писареву:
— Вы — молодец, штабс-капитан! Усердие ваше не будет забыто!
Тот ухмыльнулся, щелкнул каблуками, произнес с пафосом:
— Честь имею!
Контрразведчики поморщились: чего-чего, а чести Писарев не имел, старший произнес:
— Вы понимаете, что мы имеем в виду?
Бывший штабс-капитан просиял радостно:
