Таскин также направлялся в Читу, на войсковой круг.

Семенов не удержался, азартно потер руки:

– Хорошо иметь знакомого члена Государственной Думы!

Эту свою фразу он вспомнил на следующий день, когда войсковой круг начал свою работу – Таскина избрали председателем съезда.

Фронтовики здорово отличались от невоевавших станичников – усталостью, угрюмым видом, серыми лицами и повальной недоброжелательностью ко всем, кто не воевал.

– Вы, станичники, вообще должны спороть лампасы с шароваров, – заявили фронтовики.

– Это почему же?

– Да потому, что вы теперь не казаки.

Это был, по заявлению одного из фронтовиков – чубатого, с двумя Георгиями на гимнастерке, старшего урядника – «тонкий намек на толстые обстоятельства»: предыдущий войсковой круг – под нажимом агитаторов, к казакам имеющим примерно такое же отношение, как к исполнителям персидских танцев, а родная станица Семенова – к столице Португалии, отменил привилегии, данные когда-то казакам Государем[36] всея Руси. Поэтому фронтовики намеревались поставить этот вопрос вновь и с предыдущим решением круга обойтись так же, как агитаторы, носящие красные тряпицы на пиджаках, обошлись с казачьими привилегиями.

Главной из привилегий была казачья вольница. Казак, дослужившийся до первого офицерского чина, получал личное дворянство; если он окончательно выбивался в люди и становился полковником, то автоматически получал потомственное дворянство; его дети, даже не родившиеся, уже считались дворянами.

У казаков существовало самоуправление, к которому с уважением относились российские государи, были свои земли, которые они кровью своей и потом, рубясь в различных сечах, присоединили к России. И так далее. А в остальном казаки – такие же, как и все, люди-человеки, обычные русские граждане, что любят Родину, давшую им жизнь.

На цареву службу казаки всегда выходили в собственном обмундировании, при собственном оружии, на собственном коне… Это что, тоже привилегия?

Семенов не удержался и выступил на казачьем круге.

После него из ложи гостей на трибуну стремительно вынесся некто Пумпянский – человек, известный не только в Чите, но и в Иркутске, и в Алексеевске, и даже в Хабаровске. Приподнявшись коршуном над трибуной, он лихо рубанул кулаком воздух.

– Казаки, самым позорным явлением в истории России была и есть опричнина. Крови опричники пролили столько, что корабли могут в ней плавать, – море! Ныне многие сравнивают вас с опричниками. Снимите с себя это позорное пятно, смойте его, откажитесь от привилегий, за которые так громко ратовал предыдущий оратор, и будьте как все!

Семенов поморщился недовольно, проговорил тихо, в себя:

– Еще один болтун!

Пумпянский оказался главным оппонентом Семенова – никто из инородцев не выступал так велеречиво и умело, как он. Пумпянскому хлопали.

Дебаты продолжались три дня.

На третий день, когда Пумпянский увлекся собственным выступлением, Семенов взял с председательского стола графин, наполнил водой стакан, стоявший рядом, подошел к трибуне с обманчиво-рассеянным видом и протянул стакан оратору. Тот взял стакан, споткнулся на полуслове, словно в нем перестал работать некий движок, и непонимающе глянул на Семенова.

– Прекратите революционную трескотню, а свой горячий пыл залейте холодной водой, – сказал ему Семенов.

Пумпянский неожиданно покорно поднес стакан ко рту и стал пить. Зал захохотал. Услышав хохот, Пумпянский закашлялся. Говорить он больше не смог – у него сел голос. Произошло это стремительно, иногда такое случается даже с очень опытными ораторами. Дискуссия закончилась победой Семенова.

Заседания казачьего круга затянулись. Завершились они лишь во второй половине сентября 1917 года.

Вскоре к власти в России пришли большевики. Набрать в свой полк Семенов успел не более пятидесяти человек – причем в полк начали записываться не только агинцы-буряты и баргинцы-монголы, но и гураны – полукровки, в жилах которых текла и русская, и бурятская, и монгольская кровь, – и русские. Дальше все застопорилось: в штабе округа до сих пор не был подписан приказ о формировании монголо-бурятских частей.

Семенов торопился – понимал, что в воздухе все сильнее начинает пахнуть порохом, поехал в Иркутск к генералу Самарину. Тот прямо при есауле отдал распоряжение немедленно отпечатать на машинке приказ…

Прошло три дня. Пора возвращаться в Читу, но приказа так и не было, и Семенов вновь отправился к Самарину.

Генерал выглядел плохо, у него нервно тряслась голова, руки дрожали, под глазами вздулись темные мешки.

– Извините, есаул, – сказал он, – я не спал всю ночь.

– Ваше превосходительство, я прибыл за приказом о формировании монголо-бурятских частей, – напомнил Семенов.

– Такого приказа не будет, – сказал Самарин и опустил голову. – Увы!

– Почему? – Семенов не мог скрыть удивления.

– Я под арестом. Вся власть перешла к председателю местного совдепа.

Семенов собрал все бумаги, полученные в Петрограде, и незамедлительно явился к председателю местного совдепа – небольшому тощему мужичонке в рубчиковом мятом пиджаке – по виду, рабочему депо. Тот молча выслушал доводы Семенова и согласился подписать приказ.

– Только вот, – сказал он, – я вынужден буду связаться с Петроградом, они должны будут подтвердить ваши полномочия.

– Валяйте, – сказал Семенов небрежно. Он понял: власть в Петрограде сменилась, Муравьева нет, и ему надо спешно покидать Иркутск. Через несколько часов может быть уже поздно. Чутье на опасность – звериное, острое, безошибочное – у него выработал фронт, Семенов научился ощущать опасность загодя, когда она еще не родилась…

Семенов поспешил на вокзал. Уезжал он не один – взял с собою пятерых иркутских казаков, решивших вступить в «туземный» полк.

Отбыл есаул вовремя. В Верхнеудинске, на станции, его уже встречали дружинники – человек пятьдесят, не меньше, темной нестройной толпой высыпали на перрон – оказывается, начальник станции получил телеграмму о немедленном аресте есаула Семенова и вознамерился выполнить приказ. Едва Семенов спрыгнул с подножки вагона на серый деревянный настил перрона, как к нему поспешил станционный комендант. Небрежно прилепив пухлую чиновничью ладошку к козырьку железнодорожной фуражки и покосившись на красную повязку, обтягивающую рукав его пальто – этакий символ власти, он поинтересовался:

– Господин есаул, ваша фамилия, случайно, не Семенов?

– Случайно нет.

– А как, позвольте полюбопытствовать?

– Голубовский. – Семенов небрежно козырнул в ответ и неторопливым прогулочным шагом, в сопровождении пятерых казаков двинулся вдоль перрона.

Комендант, напряженно наморщив лоб, поразмышлял несколько секунд, потом кинулся вслед, ухватил за рукав одного из казаков:

– Скажи, милейший, фамилия есаула действительно Голубовский?

– Так точно, Голубовский, – без запинки ответил тот и двинулся дальше.

Комендант снова застыл на несколько мгновений, потом, подозвав двух конвоиров с винтовками, совершил очередной бросок к Семенову.

– Позвольте ваши документики, господин есаул, – неожиданно зычным, хорошо поставленным голосом потребовал он.

Есаул придержал шаг, развернулся – комендант, пыхтя, на всех парах несся к нему, не замечая угрожающе-спокойного взгляда, обращенного к нему, – напрасно он был так невнимателен… Едва комендант приблизился к Семенову, как тот, резко пригнувшись, двинул несчастного служаку кулаком в подбородок.

Удар был короткий, быстрый, почти невидимый, внутри у коменданта что-то мокро чавкнуло, будто сырой тряпкой шлепнули по столу, фуражка колесом покатилась по перрону. Враз ослабевшее тело опрокинулось прямо на конвоиров, но те не удержали начальника, и он шлепнулся на перрон.

– Вот мои документики, – спокойно произнес Семенов. – Предъявить еще какое-нибудь удостоверение?