Он все чаще захаживал к старику Шарвани и каждый раз спрашивал, почему Мконгве не желает у него работать. Старик отвечал на это, что внучке не хочется бросать деда. И тем не менее в следующее посещение Фуад повторял свой вопрос и получал все тот же ответ.

От увещеваний Фуад перешел к угрозам:

— Ну что же, старик, я вижу, что ты не хочешь, чтобы Мконгве работала у меня. Смотри, как бы не было хуже!

— Что вы, господин Фуад, — защищался старик, — я вовсе не против. Если бы она захотела пойти к вам, то, клянусь аллахом, я не стал бы ей мешать.

— Ну хорошо. Скажи, чтобы завтра она пришла ко мне.

— Хорошо, господин Фуад. Я обязательно скажу ей, и если она сможет, то обязательно придет. До свидания, господин Фуад! Заходите еще!

После долгих разговоров, посулов и запугиваний Фуаду все же удалось настоять на своем, и Мконгве начала работать вместе с Киджакази.

Как-то она пришла к колодцу за водой. Мконгве не подозревала, что за ней незаметно наблюдает притаившийся в зарослях Фуад. Пожирая девушку глазами, он восхищался свежестью ее щек, пышными черными волосами. Обернутая вокруг тела каники[35] подчеркивала полноту груди, накинутая на голову канга мягко ниспадала на плечи. Упругое молодое тело дышало свежестью.

Фуад долго смотрел на Мконгве, а потом покинул свое укрытие и подошел к колодцу. Девушка вздрогнула и запахнула кангу на груди.

— Как дела? — хмурясь, спросил Фуад. Голос его звучал сурово.

— Хорошо, господин.

Фуад с ног до головы оглядел девушку, повернулся и, ничего не говоря, пошел прочь.

Мконгве взяли вовсе не для того, чтобы она помогала пожилой женщине, разделив с нею обязанности. На двоих и работы было вдвое больше. Киджакази трудилась, как всегда, без отдыха: сделает одно и тут же принимается за другое. Первое время Мконгве старалась угнаться за ней, но вскоре поняла, что так она только надорвется.

Однажды в полдень под палящим солнцем Киджакази и Мконгве косили траву для коров. Киджакази работала молча, не поднимая головы. Вдруг Мконгве распрямилась и внимательно посмотрела на нее. Перехватив этот взгляд, женщина приостановилась и тяжело перевела дух.

— Киджакази, зачем вы так работаете? Вы же убиваете себя. Что это вам дает? — спросила Мконгве.

Киджакази вздрогнула, как от удара. Еще никто не говорил ей таких слов. Они задели ее за живое. В то же время было приятно, что девушка оценила ее усердие.

— Я работаю так всю жизнь. А что до смерти, то я ее не боюсь. Здесь я родилась, здесь и умру.

Мконгве посмотрела на Киджакази с состраданием:

— Я ничего не говорю — трудиться надо честно. Но зачем так мучить себя — ведь никто не собирается вас выгонять?

— А я по-другому работать и не умею. Так уж меня приучили, — ответила Киджакази.

Мконгве не раз потом начинала этот разговор и всегда слышала один и тот же ответ: "Здесь я родилась, здесь и умру". Так что в конце концов девушке надоело убеждать Киджакази.

Когда наступило время собирать гвоздику, Фуад нанял сезонных рабочих, а чтобы вести учет собранного урожая, из города приехали его родственники. Батраки, работавшие у Фуада постоянно, оставив свои обычные дела, готовили временное жилье для поденщиков. Фуад ни минуты не сидел без дела. Еще бы: в эту пору деньги рекой текли в его карман. В это время он бывал придирчивее, чем обычно. Плохо приходилось тому, кто оставит на поле хотя бы зернышко гвоздики: провинившемуся грозило суровое наказание.

В один из вечеров Киджакази и Мконгве сидели на циновке друг против друга и очищали гвоздику. Устав от тяжелого однообразного занятия, Мконгве завела свой обычный разговор:

— Госпожа Киджакази, скажите мне, до каких пор вы будете так работать?

Киджакази вздрогнула: никогда в жизни ее еще не называли госпожой. Единственная настоящая госпожа, которую она знала, была Маимуна, умершая много лет тому назад.

— Что ты сказала? Госпожа? Не надо меня так больше называть. Зови просто Киджакази.

— Я назвала вас госпожой из уважения к вашему возрасту. Вы же мне в матери годитесь. Вот я вас и спрашиваю: до каких пор, госпожа Киджакази, вы будете так работать?

— До конца моих дней.

— Послушайте, госпожа Киджакази! Вам нельзя работать так, как раньше. Этим вы наносите вред не только себе, но и другим. Господин Фуад постоянно ставит вас в пример. Из-за вас нам всем приходится трудно. А я вот не хочу всю жизнь мучиться, как вы.

Слова девушки удивили Киджакази. Трудно было поверить тому, что она сказала: Фуад доволен ею, он хвалит ее. И все это за ее спиной — сама же она слышит от него только попреки да ругань.

— Неужели это правда? Господин Фуад действительно хвалит меня? — радостно спросила Киджакази.

— Госпожа Киджакази, мы не должны работать без отдыха. Мы такие же люди, как и господин Фуад! Неужели вы не видите, что ваш хозяин — кровопийца?

Но Киджакази не слышала этих слов. Она думала о том, что впервые за всю ее жизнь господин Фуад похвалил ее. Теперь она знает наверняка: хозяин доволен ею. Киджакази размышляла, почему она никогда не слышала от господина Фуада доброго слова. Ведь мог же он сказать ей, что она хорошо работает, или хотя бы улыбнуться! Но все это неважно. Фуад был ее любимым ребенком, ее воспитанником. Как там сказала Мконгве? Он ставит ее в пример другим батракам? Да, это искупает всю его вину.

Мконгве поняла, что продолжать разговор бесполезно, и замолчала. До полуночи они не сказали друг другу ни слова.

А волна выступлений рабочих и крестьян против своих хозяев все нарастала. Помещики отвечали тем, что сгоняли крестьян с земли, жгли их посевы. Крестьяне бежали в город, многие селились в районе Киджангвани.

У людей, оказавшихся в Киджангвани, была общая беда: их лишили единственного источника пропитания — земли. Все они говорили и думали об одном: что делать, как жить дальше. Они ненавидели тех, по чьей вине им приходилось страдать.

В районе Киджангвани бывали люди со всех уголков острова, которые, возвращаясь к себе в деревню, рассказывали односельчанам обо всем увиденном и услышанном там.

Фуад тем временем занимался сбытом гвоздики. Каждое утро он придирчиво осматривал себя в зеркале и выходил во двор. Здесь его ждал грузовик, который с вечера загружался высушенной гвоздикой, предназначенной для продажи.

— Куда шофер делся? Найти его сейчас же! — кричал Фуад своему работнику, сидящему в кузове на мешках. Но шофер тут же появлялся, заводил машину. Фуад садился рядом с ним в кабину, и они отправлялись в город.

Такие дни были для Фуада праздником, поэтому вместо обычной одежды Фуад надевал рубашку с длинными рукавами, серые шерстяные брюки и высокие кожаные ботинки черного цвета, до блеска начищенные Киджакази.

Путь от Коани до рынка был недолгим. Там их уже ждали.

— Двадцать мешков отличного товара, — говорил приемщик, переставляя гири весов и взвешивая гвоздику.

Фуаду выписывали чек, он шел в банк, находившийся неподалеку, и получал деньги наличными.

— Вы возвращайтесь, а я приеду вечером на такси, — говорил он шоферу и грузчику, давая каждому из них по два шиллинга.

Они ждали, пока Фуад не скроется из виду, а потом вылезали из грузовика и шли по своим делам. Так уж было заведено: день, когда Фуад отвозил гвоздику в город, был праздником и для его батраков. Они могли делать все что хотели: отдыхать, работать на своем участке или идти, куда им вздумается. В такой день на Фуада трудилась только Киджакази. А сам Фуад в это время предавался всевозможным наслаждениям и возвращался в имение только ночью, причем такой пьяный, что ему ни до чего не было дела.

Для батрака по имени Вуаи и его единомышленников это было как нельзя кстати, поскольку в один из таких дней в Киджангвани должна была состояться тайная сходка. В день сходки батраки собрались на совет и решили послать туда Вуаи как своего представителя. Не теряя времени, он пустился в путь и быстро добрался до города на попутной машине.