– Я… это… – подал было голос Коровкин, но старая цыганка сделала знак, приказывая ему замолчать.

Коровкин покорно затих. Покачивая бедрами, женщина подошла к решетке. Не отрываясь, она смотрела на толстого, распаренного жарким вечером, растерянного и озадаченного Шоха. Тот вздрогнул. Он вдруг почувствовал, как все железо в его крови устремилось в направлении этих колдовских зрачков. Лицо цыганки было непроницаемо. Шох сглотнул. Он успел от всей души пожалеть, что отвлекся от своих дел и спустился сюда.

И тут старая ведьма, держась руками за железные прутья своей клетки, опустилась на колени. Вслед за ней на кафельный пол осел весь табор. Тишина была такая, что Шоха передернуло. Все ведьмы сидели, склонив головы и не поднимая глаз. И вдруг Шоху показалось, что унылое помещение ментовки преобразилось. Сила неведомой тайны объединила уличных воровок и тюремщиков и заставила его самого почувствовать себя символом тайны, веры, власти, жертвенным огнем и, по правде говоря – полным идиотом.

Хлопнула дверь с улицы. Под невысоким потолком отозвалось гулкое эхо шагов. Чья-то тень выступила из коридора. Шох не мог отвести взгляда от старой цыганки, но все же заметил высокую фигуру мужчины, вошедшего в помещение.

– Чего это у вас тут происходит? – раздался голос старшего уполномоченного Свищенко.

Мираж пропал. Цыганки, как ни в чем не бывало, вскочили, облепили решетку и, забыв обо всем на свете, загалдели, тряся побрякушками. Понеслись непристойности в адрес Свищенко, Коровкина, Нины, бога, дьявола и того мента, который прицепился к ним на улице. Ни взглядом, ни словом они не обращались к Шоху, словно его и не было в помещении.

Вздохнув, он потер переносицу и поплелся к себе наверх. Его вдруг охватила такая усталость, что он едва донес себя до дверей кабинета и немедленно повалился в кресло, испытывая и облегчение, и страх, и досаду, и любопытство одновременно.

Филиппыча которую ночь терзали смутные тревожные сны. Наутро он толком не помнил сюжета, в памяти оставались только какие-то вороны, яблоки, тени на стене и еще серая комната без окон и дверей с небольшой кроватью, тщательно заправленной старым одеялом. Все это само по себе ничего не значило, и не было бы пугающим, если бы в плотном тумане сна вдруг не начала появляться и вновь исчезать Майя. До этого Филиппыч редко видел ее во сне и сейчас каждое такое появление воспринимал настороженно. Наяву он кружил вокруг телефона, не зная, как позвонить и что сказать. Возможно, если бы он был искушен в семейных делах, ему было бы проще. Но Филиппыч не был искушен.

Поначалу он не горевал о том, что в суете жизни так и не обзавелся женой, не нарожал детей и не привык к шумным обедам за большим и обязательно круглым столом. Хотя, бывало, его взгляд останавливался на немногочисленной компании из трех-четырех человек, которые прогуливались в выходной день в парке или спускались по ступеням кинотеатра после дневного сеанса. Валериан украдкой наблюдал за тем, как женщины поправляли одежду и прически маленьким девочкам и мальчикам, как строго смотрели отцы на своих утомленных или распоясавшихся чад, как неуверенно выступали едва научившиеся ходить крохи или таращили недобрые глаза шкодливые и хитрые подростки.

Порой сердце Филиппыча щемило от грусти, когда он видел, как оплывший шарик мороженого шлепался на асфальт, и белокурая малышка разражалась рыданиями, впервые в жизни столкнувшись с нестерпимой горечью утраты. Иногда он с удовольствием заглядывал в коляски, которые толкали перед собой озабоченные молодые мамаши. В глазах лежащих на перинках младенцев отражалось безмятежное небо и знание мира, из которого они недавно вышли, и в который Филиппычу вскоре предстояло возвратиться.

Только однажды он затосковал, залюбовавшись двумя маленькими сестрами, гонявшими голубей в сквере недалеко от его дома. Тогда-то все и сложилось в его голове. Он придумал, что у него была большая семья – любящая преданная жена, дети, его плоть и кровь, часть его души, смысл всего сущего. Что жили они мирно и весело, каждый день был наполнен новыми открытиями, за большим столом все шутили и смеялись, в Новый год из-под елки чуть свет растаскивали по углам подарки и со всех сторон звучали вопли радости или вздохи разочарования… А однажды что-то произошло. Несчастный случай разом сгубил всех, всю его семью. И Филиппыч, нечаянно уцелев, старым и пустым опять приплелся на старт. Бежать ему было уже некуда, не с кем, да и сил не осталось, и только воспоминания теснились в его голове, заставляя провожать печальным взглядом автомобили с детьми, в воскресные дни спешащие во все концы города…

Убирая мусор, Филиппыч как-то раз случайно наткнулся на выброшенные фотографии миловидной женщины в обнимку с двумя парнишками-сорванцами и девочкой с печальным личиком и тощенькой косичкой. Принес их домой. Долго изучал снимки, привыкал к ним и, когда женщина и ее дети начали приходить к нему во снах, вставил найденные портреты в рамы и развесил и расставил везде, где смог. Так в сознании Валериана окончательно оформилась мысль о том, что когда-то и он был ничем не хуже других, но несправедливая судьба отобрала у него всё. Филиппыч на старости лет внезапно почувствовал себя семейным человеком.

Возможно, от таких рассуждений Валериан вскоре и сошел бы с ума, но ему повезло. Он встретил Майю. А когда узнал о том, что она потеряла семью, снял со стен фотографии и разговоров о своих «родственниках» больше не заводил. Испуганному Филиппычу показалось, что его обман дал метастазы в настоящей жизни.

Он не мог знать, что один из мальчиков с тех снимков уже умер, а женщина с мужем и двумя оставшимися детьми переселилась в другой город. Ее звали Раиса, и ей предстояло погибнуть, сгорев в собственном доме…

Звонок застал Антона Вольского, бывшего мужа Карины, в постели. Но он не спал. Разметавшись на влажных простынях, он лежал, расслабленный, обессиленный и довольный. Юное смуглое девичье тело в некотором отдалении от него тоже отдыхало от длительного сеанса вдохновенной страсти. Антон услышал звонок. Лениво потянулся. Телефон остался в кармане пиджака, но где был этот пиджак? Он приподнялся на локте и осмотрел разбросанную в полумраке комнаты одежду. Вылезать из постели совсем не хотелось. Не было желания даже шевелиться, настолько полным и мучительным было недавно перенесенное удовлетворение. Телефон затих, и Антон с облегчением откинулся обратно на простыни. Потянулся. Вспомнил о нежной и гибкой красавице, совсем недавно стонавшей в его руках, а сейчас без движения лежавшей на другом конце кровати. «Слабенькие они все-таки…» – беззлобно подумал он. «Вот Карина, бывало…» При мысли о бывшей жене опять зазвонил телефон. Антон подождал еще немного, но тот все не умолкал, и тогда он резким движением вырвался из постели и добрался до трубки.

– Алло? – угрожающе прохрипел Вольский.

На некоторое время воцарилась тишина, и было непонятно, почему рослый, плотный и голый мужчина стоит посреди комнаты, молча, с телефоном у уха. Антон кого-то слушал. Судя по выражению его лица, Вольскому не нравилось то, что ему говорили.

– Хорошо, сейчас буду, – буркнул он и отсоединился.

От безмятежного и расслабленного состояния не осталось и следа. То, что рассказал его помощник, было странно. Насупившись, Антон потоптался на месте, потом, как ковшами, подцепил обеими руками одежду с пола и вышел из спальни, плотно прикрыв за собой дверь. В коридоре, отделяя свой костюм от кружевных лифчиков и прозрачных чулок, Вольский оделся и перед тем, как покинуть квартиру, глянул в зеркало. Он уже спускался вниз на лифте, когда его прихожую пересекла чья-то тень. Пересекла и скрылась, бесследно растворившись в ночных сумерках.

Майя с ужасом смотрела в зеркало, стоящее в туалете. Огромное, в пол, оно отражало ее в полный рост. На ней было длинное, полупрозрачное, светлое платье, перехваченное на поясе черной лентой. Плечи были открыты, волосы приглажены и уложены. Майя была прекрасна. Ее передернуло.