Герой и массовка
Это было, конечно, не бог весть какого размера государство, но все-таки важный порт с сопредельной территорией. Свое правительство, бюджет, армия и флот, законы – всё как положено.
Сорокатысячное население будто сорвалось с катушек и больше года добровольно участвовало в самом тотальном и самом продолжительном хэппенинге новейшей истории. Вудстоку такое и не снилось.
Весь мир - театр
Не зря Д’Аннунцио считался одним из самых знаменитых драматургов эпохи. В его царстве всё было зрелищно. Целый город превратился в постоянно действующий театр. Главную роль Поэт, конечно, оставил за собой. Каждый божий день (верней, каждую ночь, потому что в ночной тиши голос далеко слышен) он произносил пламенные речи с балкона своего дворца. Поразительно, как оратору удавалось в течение долгих месяцев не надоесть своей аудитории – однако не надоел. Не будет преувеличением сказать, что жители Фиуме подсели на красноречие Д’Аннунцио, как на наркотик. Им хотелось еще и еще. Они восторгались и рыдали, хохотали и потрясали кулаками. Это ли не элизиум, о котором мечтают поэты?
Возвышенность речений диктатора была заразительна. Вскоре весь Фиуме изъяснялся его высокопарным стилем. Один анархист из числа граждан вольной республики потом со смехом вспоминал, что однажды в обычном разговоре вместо «четыре месяца» сказал «сто двадцать дней и сто двадцать ночей» – и только тогда понял, насколько он «аннунцировался».
Когда фиуманцы не внимали любимому герою, они сами становились актерами. Днем маршировали с флагами и цветами, ночью – с факелами. Запускали фейерверки, пели хором, танцевали. Специально приехавший Тосканини устроил для горожан грандиозный концерт. Маринетти и другие футуристы читали на площадях свои стихи (впрочем, эту публику Д’Аннунцио вскоре отправил восвояси – зачем Поэту конкуренты?)
Денег было много. Д’Аннунцио решал финансовые проблемы очень просто: его корабли нападали на грузовые пароходы и потом возвращали их за выкуп. Всякого другого морского шалуна обвинили бы в пиратстве – а тут поэт, большой ребенок, что с него возьмешь? За один только сухогруз «Конье», транспортировавший автомобили и дорогие товары, дуче получил 12 миллионов.
Поэт-диктатор произносит речь
Да-да, это Д’Аннунцио впервые нарек себя титулом «дуче», а Муссолини впоследствии собезьянничал. У фашистов с креативностью дела обстоят так себе, поэтому Муссолини вообще многое позаимствовал у нашего поэта: и знаменитые факельные шествия, и судьбоносный поход на Рим «второй дуче» сплагиатил.
Еще одно слово, знакомое нам совсем в другом значении, – Холокост. Д’Аннунцио называл свое княжество Городом Холокоста, но не в освенцимском, а в декадентском смысле. Мол, из Фиуме на прогнивший Запад хлынет всеочищающий апокалиптический огонь.
Выпустить почтовую марку – это важно
В сущности, адриатический спектакль 1919–1920 годов был потешной репетицией грядущих весьма непотешных событий.
Ах, как хорошо правилось Поэту в его праздничном государстве, откуда были изгнаны будни! В каждом доме – добровольно, не по принуждению – на почетном месте красовался портрет или бюст Великого Человека. Мужчины брились наголо, началась повальная мода на плешивость.
Суд Поэт вершил не по законам, которых не существовало, а по собственному «инстинкту справедливости». Был милосерден и снисходителен. Смертных приговоров в Фиуме не выносили, высшей мерой считалось изгнание за пределы республики.
Изгнанники покидали рай стеная и плача, зато прибывали всё новые и новые граждане, в основном молодые. Слух о сказочном княжестве разнесся широко.
Здесь всё время выпивали и закусывали, свободно продавался кокаин, царила неслыханная свобода нравов – непрекращающаяся пятнадцатимесячная собачья свадьба. На воде по ночам покачивались лодки с разноцветными фонариками, тротуары благоухали одеколоном. И все нарядные, в романтичных развевающихся плащах, в белоснежных шарфах и с непременным римским кинжалом на поясе. Серенады, дуэли, смех и песни.
Эффективная политтехнология: никого не карать, всех награждать
Когда читаешь про жизнь города Фиуме при диктаторе Д’Аннунцио, начинаешь сентиментально думать: а может, пускай на земле правят поэты? Люди они, конечно, несерьезные, но ведь не хуже умников, которые строят концлагеря и затевают войны?
Увы, каникулы вечно продолжаться не могут. Непоэтичному итальянскому правительству надоел этот бардак, и однажды приплыл большой дредноут и пальнул по дворцу поэта настоящим снарядом. Д’Аннунцио, тучка золотая, обиделся и уехал. «Утром в путь она умчалась рано, по лазури весело играя», а город Фиуме вернулся к своей скучной провинциальной жизни.
Из князей в грязи (и обратно)
“Аристократ в революции обаятелен», – сказал Петруша Верховенский. И он, конечно, прав. Красиво, когда баловень рождения встает на сторону униженных и обездоленных. Происходило такое не столь уж редко. Перечень революционеров-аристократов от маркиза Лафайета до принца Нородома Сианука довольно длинен. Военный путч 14 декабря 1825 года (который в случае победы несомненно привел бы к жесткой диктатуре) так мощно романтизирован потомками главным образом из-за нашего умиления перед титулами и гербами.
Опустившийся аристократ (В. Качалов в роли Барона)
Гораздо более редкое явление – аристократ в уголовном мире. Не в отдаленно-историческом диапазоне, конечно (большинство графов и князей являются потомками удачливых средневековых разбойников), а в новейшей истории. Насколько удается сохранить обаяние аристократу, когда он становится рыцарем кастета и фомки, вот в чем вопрос.
Барон из пьесы «На дне» ни капельки не обаятелен, но он не уголовник, а просто слабый человек, неудачник. И вообще литературный персонаж.
Я вам приведу случай не из литературы, а из реальной жизни – на мой взгляд, он отлично раскрывает природу истинного аристократизма.
Аристократизм часто путают с интеллигентностью, хотя качества эти во многом противоположны. Настоящий аристократизм – не учтивость и безупречные манеры, а повышенная выживаемость, умение не пропасть в любой ситуации, приспособиться к ней и вопреки всему снова вскарабкаться наверх. Это как бойцовские качества у бультерьера, закрепленные генетикой. Там, где интеллигент сгинет (причем одним из первых), аристократ выживет. Но моя история – из разряда не трагедий, а скорей плутовских романов.
Парижский уголовник начала века
Гаэтан Лербон барон де Люссац был отпрыском одной из самых знатных и почтенных южнофранцузских фамилий. После смерти отца (тот и вовсе был маркиз) семейство разорилось, мальчик отбился от рук, очень рано попал в дурную компанию и уже в девятилетнем возрасте начал бродяжничать – одним словом, наш барон, подобно горьковскому, оказался на самом дне общества.