Его племянница Каири сызмалу привыкла к работе, и даже здесь для нее находились многочисленные занятия: она управлялась со слугами, выслушивала жалобы и всячески старалась решить возникшие проблемы, присматривала за служанками, улаживала ссоры, распоряжалась насчет еды, стряпни и шитья и так далее и тому подобное. Но с Шушилой дела обстояли иначе: привыкшая к постоянной заботе и опеке окружающих, никогда не терпевшая никаких неудобств, она находила нынешнее положение вещей невыносимым. Пока они шли походным маршем, девочка, по крайней мере, видела что-нибудь новое и интересное каждый день и они двигались вперед – пусть даже к будущему, которого она страшилась. Но из-за травм Пелам-сахиба они слишком долго стояли лагерем на одном месте, и за неимением каких-либо занятий избалованная принцесса была вынуждена сидеть в шатре, днем душном и жарком, а ночью продуваемом сквозняками.
Анджали как могла старалась развлекать младшую сестру, но игры вроде чаупара и пачиси[29] скоро приелись Шушиле, она жаловалась, что от музыки у нее болит голова, и горько плакала, потому что не хотела выходить замуж, потому что ее двоюродная сестра Ами, внучка Кака-джи, умерла в родах и потому что сама она не хотела умереть в чужом краю – и вообще не хотела умирать.
Кака-джи, как и его брат, покойный махараджа, был человеком добродушным и покладистым, но беспрестанные слезы, страхи и капризы младшей дочки брата довели старика чуть ли не до белого каления, и он уже был готов ухватиться за любую соломинку, только бы поднять ей настроение. При обычных обстоятельствах он не счел бы допустимым, чтобы мужчина не из числа ближайших родственников продолжал встречаться и беседовать с его племянницами в столь непринужденной и дружеской манере, но ведь нынешняя ситуация не имеет ничего общего с обычной. По существу, они находятся в пустынной, дикой местности, где не обязательно следовать общепринятым правилам, а поскольку означенный мужчина является чужеземцем, которому они многим обязаны, и поскольку его рассказы о Билайте и образе жизни инородцев забавляют Шушилу и отвлекают от мыслей о покинутом доме и ужасном будущем, то что в этом плохого? В любом случае вряд ли он когда-нибудь останется наедине с ней, так как встречи происходят в присутствии как минимум еще пяти человек, тем более что в настоящее время молодой офицер не может даже встать со стула без посторонней помощи, а следовательно, едва ли представляет опасность для любой женщины. Все эти соображения побудили Кака-джи поддержать Шушилу, велевшую сахибу повторить свой визит на следующий день.
Сахиб выполнил распоряжение, и впоследствии – хотя Кака-джи так и не понял толком, как такое получилось, – у них вошло в обычай каждый вечер доставлять больного в палатку для дурбаров, где он, Джоти и Кака-джи, а иногда Малдео Рай или Мулрадж (имевший туда доступ в силу своего родства и по роду службы) сидели и беседовали с невестами и придворными дамами либо играли в разные дурацкие игры на сласти или раковины каури. Подобное общение помогало убить время и благотворно действовало на Шушилу, которая, как и Джоти, с великим удовольствием слушала истории Аша о жизни в Билайте, зачастую казавшиеся ей жутко забавными.
Эти двое от души хохотали, развеселенные рассказами о балах охотников и нелепом поведении мужчин и женщин, скачущих парами под музыку, о лондонцах, ощупью бредущих сквозь густой туман, и о семьях, купающихся в море в Брайтоне. Они жадно слушали описания несуразных и неудобных одежд, какие носит женщина-ангрези: тесные туфли на высоком каблуке и еще более тесные корсеты, укрепленные стальными пластинками или китовым усом и зашнурованные так туго, что можно задохнуться; турнюры из конского волоса, надеваемые под многочисленные нижние юбки; подушечки из проволоки и шерсти, поверх которых укладываются и закалываются шпильками волосы; шляпки, которые прикрепляются к сему сооружению шпильками же и украшаются цветами, перьями и мехом, а порою даже целым чучелом птицы.
Одна только Анджали-Баи редко подавала голос. Но она внимательно слушала и иногда смеялась, и хотя с виду Аш обращался ко всему обществу, на самом деле все его речи предназначались Анджали. Именно ей он изо всех сил старался угодить и именно для нее описывал свою жизнь в Англии таким образом, чтобы она составила представление о том, что с ним приключилось и как он жил после своего побега из Гулкота.
Для него оказалось на удивление легко говорить вещи, имеющие один смысл для всех, но совсем другой для Джали, которая в силу своего особого знания могла истолковывать его слова так, как никто другой не додумался бы. И зачастую по ее улыбке или едва заметному кивку Аш догадывался, что она поняла намек, пропущенный остальными мимо ушей. Казалось, время повернуло вспять, и они снова, как когда-то в присутствии Лалджи и придворных, разговаривали друг с другом на своем тайном языке, понятном только им двоим. Хотя бы в этом отношении, если не в каком другом, связь, существовавшая между ними в детстве, сохранилась по прошествии многих лет.
Когда они играли в эту игру в последний раз, Джали была еще ребенком, и сам Аш лишь совсем недавно вспомнил, как в прошлом они, бывало, обращались к Лалджи или делали вид, будто разговаривают с ручной мартышкой или попугаем, а на самом деле разговаривали друг с другом: обменивались новостями или условливались о времени и месте встречи, указывая точный час и прочие детали жестом руки, покашливанием или небрежным прикосновением к какой-нибудь вазе или подушке. Аш даже помнил кодовое слово, обозначавшее балкон Павлиньей башни: «Замуррад» (изумруд), имя избалованного павлина, жившего со своим гаремом в саду ювраджа. Оно прямо отсылало к Павлиньей башне, и существовала сотня разных способов небрежно вставить это слово в разговор.
У них также было слово, обозначавшее комнаты Ситы, но Аш никак не мог его вспомнить, да и придуманный ими язык жестов сохранился у него в памяти лишь в общих чертах, а смысл отдельных знаков Аш забыл за много лет и сейчас не мог вспомнить, как ни старался. И только когда он уже оставил всякие попытки, однажды среди ночи в голове у него внезапно всплыло забытое слово «Хануман». Ну конечно: Хануман, царь обезьян, чьи бесчисленные воины, выстроившись цепочкой и ухватив друг друга за хвосты, соорудили живой мост через море, чтобы Рама благополучно добрался по нему до Ланки и освободил свою жену Ситу, похищенную демоном и подвергнутую заточению.
Помнила ли это Джали? Или она тогда была слишком маленькой? Однако она помнила очень многое, гораздо больше, чем он, и реакция девушки на косвенные намеки в его речи свидетельствовала, что она не забыла о давнем способе общения, к которому они прибегали в присутствии других людей. Возможно, он снова сумеет успешно воспользоваться им и продвинется на шаг дальше. Попытаться стоит, решил Аш – и попытался на следующий вечер. Но на сей раз Джали никак не отреагировала и никак не показала, что поняла Аша или помнит кодовое слово, и хотя она не избегала пристального взгляда Аша, нельзя сказать, чтобы она на него отвечала.
Аш вернулся в свою палатку усталый и разочарованный. Он был груб с Махду и резок с Гулбазом, а когда позже вечером в палатку робко поскреблась дай, он велел ей уходить и заявил, что больше не нуждается в лечении и никого не желает видеть. В подтверждение своих слов он погасил лампу, зная, что старуха не станет работать в темноте и безропотно подчинится приказу, впрочем, ему ни на миг не пришло в голову, что она осмелится возражать. Однако дай оказалась упрямее, чем он думал. Парусиновый полог раздвинулся, и знакомая закутанная фигура вступила в палатку, впуская с собой яркий луч лунного света.
Аш приподнялся на локте и сердито повторил, что сегодня ночью не нуждается в ней и не будет ли она любезна удалиться и оставить его в покое, а женщина тихо сказала:
– Но ты сам просил меня прийти.
Сердце у Аша подпрыгнуло к самому горлу – несколько секунд он не мог ни дышать, ни говорить, – а потом скачком вернулось на место и заколотилось так бешено, что она наверняка услышала.
