Эту самую историю частично узнал командующий Корпусом разведчиков от четырех соплеменников Дилазаха, но не от Аша, который поначалу слишком тяжело болел, чтобы подвергаться допросу, а потом ограничивался предельно короткими ответами на все вопросы. Официальный отчет Аша о тех двух годах был до крайности бесцветен. Но подлинную историю никто не посчитал бы бесцветной, и Уолтер (сам из тех, из кого выходят герои) выслушал ее зачарованно и в свою очередь исполнился обожания. На свете нет никого лучше Аша! И разумеется, нет полка лучше разведчиков.
Уолтер всегда хотел стать солдатом. Героями его детства были Иисус Навин и Давид, Александр Великий и Руперт Рейнский[20], и он грезил единственно о славе, добытой на полях сражений. То были тайные мечты, и он никогда не предполагал, что однажды поделится ими с кем-либо. Однако он разговаривал о них с Ашем, причем без всякого смущения, и воспринимал насмешки и поддразнивания с неизменным добродушием.
– Твоя беда в том, Уолли, – сказал Аш, – что ты родился слишком поздно. Тебе следовало бы быть конным воином Средневековья. Или одним из рыцарей Генриха в битве при Азенкуре. Но теперь не осталось стран, которые нужно завоевывать, а в современной войне нет места романтике и рыцарству.
– В Европе, возможно, и нет, – согласился Уолли. – Но именно поэтому я захотел служить здесь. В Индии все не так.
– Ты сам в это не веришь.
– Но ведь это правда! Иначе и быть не может в стране, где орудия до сих пор таскают слоны и солдаты полка вроде твоего соревнуются за честь служить в нем. Ваши совары и сипаи не жалкие пешки или какие-нибудь подонки общества из трущоб больших городов типа Лахора и Пешавара. Они йомены – благородные искатели приключений, которые служат во имя чести. Это великолепно!
– Вижу, ты безнадежный идеалист, – сухо заметил Аш.
– А ты прирожденный циник, – отпарировал Уолли. – Разве тебе никогда не хотелось штурмовать неприступную крепость или защищать заведомо обреченную? Мне так очень хочется. Я бы хотел возглавить кавалерийскую атаку или вести отряд на выполнение какого-нибудь опасного задания. И я бы хотел, чтобы мои соотечественники помнили таких людей, как Филип Сидни и сэр Джон Мур. И вон того героя – «Никалсейна»…
Они совершали конную прогулку по открытой местности к западу от Пинди, и Уолли выбросил вперед руку, указывая на каменистый холм на горизонте, увенчанный гранитным обелиском памяти Джона Николсона, убитого семнадцать лет назад, в ходе сражения за Дели, когда он вел свои войска в наступление.
– Вот так я хотел бы умереть. Героически – с мечом в руке, ведя в атаку своих солдат.
Остужая пыл собеседника, Аш заметил, что люди Николсона тогда не пошли за ним в атаку и что в действительности он умирал в мучениях по меньшей мере три дня после того, как получил смертельное огнестрельное ранение.
– Ну и что? Он же останется в памяти другим. Более двух тысяч лет назад Александр Македонский сказал… – У юноши засверкали глаза, и лицо залилось девичьим румянцем. – «Великое счастье прожить жизнь доблестно и умереть, покрыв свое имя вечной славой». Я прочитал это в возрасте десяти лет и никогда не забывал. Именно так я…
Он осекся, зябко передернувшись и застучав зубами, а Аш сказал:
– У тебя мурашки по спине бегают – оно и понятно. Что касается меня, то я предпочитаю не лезть на рожон и дожить до глубокой и ничем не примечательной старости.
– Вздор! – презрительно бросил Уолли, твердо убежденный, что его друг – истинный герой. – Становится свежо. Поскакали к дороге наперегонки.
Аш хорошо знал, что такое преклонение перед героями. Он вызывал обожание у младших учеников в школьные годы, когда входил в состав первой команды, и позже у кадетов, когда играл за военную академию, а в далеком прошлом – у маленькой девочки, «невзрачного угрюмого существа, похожего на незрелый плод манго». Аш никогда не относился к такому преклонению всерьез, и в целом оно либо раздражало, либо смущало его – или раздражало и смущало одновременно. Но восхищение Уолли он воспринимал иначе: оно грело сердце, поскольку было данью уважения настоящего друга, а не угодливым низкопоклонством подхалимов, которые восторгаются силой, ловкостью и спортивным мастерством независимо от того, уважения или презрения заслуживает обладатель означенных качеств сам по себе и умен он или глуп.
Аша и Уолли прозвали в Равалпинди неразлучниками, и если один появлялся где-нибудь без другого, кто-нибудь непременно восклицал: «Эй, Давид, где твой Ионафан?» или «Провалиться мне на месте, если это не Уолли! Я не узнал тебя без Панди – такое впечатление, будто ты одет не по форме». Эти и другие глупые шутки поначалу привлекли к друзьям пристальное внимание нескольких старших офицеров, которые не особо возражали против того, чтобы подчиненные заводили любовниц-полукровок или посещали публичные дома на базарной площади (при условии соблюдения известных мер предосторожности), но панически боялись так называемого противоестественного порока.
Этим старикам любая близкая дружба между молодыми людьми казалась подозрительной, и они опасались худшего. Однако тщательное расследование не выявило ничего противоестественного в пороках двух молодых офицеров, – по крайней мере, в данном отношении они были безусловно нормальными, как засвидетельствовала, в частности, Лалун, самая обольстительная и дорогая куртизанка в городе. Не то чтобы они часто посещали подобные заведения – они интересовались другими вещами, а общение с Лалун и ей подобными было для них просто очередным жизненным опытом. Они вместе выезжали на конные прогулки, участвовали в скачках, играли в поло, стреляли куропаток на равнине и чикар в горах, плавали или ловили рыбу на реках и тратили гораздо больше денег, чем могли себе позволить, на покупку лошадей.
Они читали запоем – труды по военной истории, мемуары, поэзию, эссе, романы Де Квинси, Диккенса, Вальтера Скотта, Шекспира, Еврипида и Марлоу; «Историю упадка и разрушения Римской империи» Гиббона, «Человеческую комедию» Бальзака, «Происхождение человека» Дарвина; Тацита и Коран и всю индийскую литературу, какую только могли достать. Интересы у них были самыми разносторонними, и они из всего извлекали пользу. Уолли собирался получить звание лейтенанта, и Аш учил друга пушту и хиндустани и часами разговаривал с ним об Индии и индийском народе – не о Британской Индии военных городков и клубов или искусственном мире горных застав или конноспортивных праздников, а о другой Индии, являющей собой причудливую смесь роскоши и безвкусицы, порочности и благородства. О стране многочисленных богов, несметных сокровищ и страшного голода. Безобразной, как разлагающийся труп, и немыслимо прекрасной…
– Я по-прежнему считаю Индию своей родиной, – признался Аш, – хотя и узнал на опыте, что любовь к родной стране ничего не значит, пока тебя там держат за чужака, а меня все здесь держат за чужака, кроме Коды Дада и немногочисленных незнакомых людей, которые не знают моей истории. А для тех, кто ее знает, я, похоже, навсегда останусь сахибом. Однако в детстве я был – или считал себя – индусом почти семь лет, а это целая жизнь для ребенка. В то время ни мне, ни любому другому никогда не приходило в голову, что я чужак, а сейчас ни один индус из высшей касты не сядет со мной за стол, и многие выбросят свою пищу, если на нее упадет моя тень, и тщательно вымоются, если я хотя бы дотронусь до них. Даже самый низкородный разобьет тарелку или чашку, из которой я ел или пил, дабы никто больше не осквернился, используя «нечистую» посуду. С мусульманами, разумеется, дело обстоит иначе, но, когда мы разыскивали Дилазах-хана и я жил, сражался и думал, как один из них, вряд ли кто-нибудь из людей, знавших, кто я такой, по-настоящему забыл об этом. А поскольку мне никак не научиться считать себя сахибом или англичанином, надо полагать, я отношусь к числу людей, которых в министерстве иностранных дел называют лицами без гражданства.
