В последующие месяцы у Аша было мало времени думать о Белинде и о перипетиях их любви, и выпадали даже такие дни – порой по нескольку подряд, – когда он вообще не вспоминал о ней, а если и видел ее во сне ночью, то к утру все забывал. Он начинал узнавать, как другие узнали до него, что жизнь в Индийской армии, а особенно в Корпусе разведчиков, сильно отличается от представлений, сложившихся у него в Военном колледже в Сандхерсте. Разница эта пришлась Ашу весьма по вкусу, и, если бы не Белинда, он не имел бы никаких поводов для расстройства, а, напротив, имел бы все основания радоваться жизни.

Как младший офицер разведчиков, он ежедневно должен был посвящать значительную часть времени изучению пушту и хиндустани, из которых первый являлся наречием пограничных жителей, а второй – общераспространенным в Индии языком, принятым в Индийской армии. Но хотя Аш хорошо владел обоими языками, он до сих пор не научился читать и писать на них так же бегло, как говорил, и теперь усердно занимался с пожилым мунши и, будучи сыном Хилари, делал большие успехи. Это обстоятельство, следует заметить, не сыграло особой роли, когда он держал квалификационный письменный экзамен – и не выдержал, к великому своему удивлению и к ярости мунши, который доложил о случившемся командующему и сердито заявил, что Пелам-сахиб не мог провалиться: у него никогда еще не было столь способного ученика и, по всей видимости, ошибка допущена со стороны экзаменаторов – может, какая-нибудь опечатка? Бумаги не подлежали возврату, но командир полка обратился к одному своему другу в Калькутте, который, взяв с него обещание не предпринимать никаких действий, разыскал в папках экзаменационную работу Аша и обнаружил там написанное красными чернилами поперек страницы краткое замечание: «Безупречно. Этот офицер явно пользовался шпаргалкой».

– Велите мальчику в следующий раз сделать несколько ошибок, – посоветовал друг командиру.

Но Аш никогда больше не держал экзамена.

В ноябре начались учения эскадрона, и Аш сменил жаркую комнату в форте на палатку на равнине за рекой. Лагерная жизнь с долгими днями в седле и морозными ночами в палатке под открытым небом нравилась ему гораздо больше, чем рутина военного городка, и после заката, когда усталый эскадрон заканчивал ужин и товарищи-офицеры, пресыщенные свежим воздухом и утомленные трудными тренировками, засыпали, Аш присоединялся к группе солдат у одного из костров и слушал разговоры.

Для него это была чуть ли не лучшая часть дня, и за часы, проведенные таким образом, он узнал о своих подчиненных гораздо больше, чем смог бы узнать в ходе обычного исполнения служебных обязанностей, – не только об их семьях и личных проблемах, но и об особенностях их характеров. В свободной и непринужденной обстановке люди проявляют такие стороны своей натуры, каких не обнаруживают в служебное время, и, когда свет костра мерк и лица становились неразличимыми в тени, мужчины обсуждали многие предметы, которых в обычных обстоятельствах не стали бы затрагивать в присутствии фаранги. Разговоры велись на самые разные темы – от проблем отдельных племен до теологических вопросов, и как-то раз один совар из патанов, недавно имевший беседу с миссионером (глубоко озадачившую обоих и не приведшую к взаимопониманию), настойчиво попросил Аша растолковать ему насчет Троицы.

– Миссионер-сахиб говорит, что он тоже верит в единого Бога, – сказал совар, – но что его Бог является тремя богами в одном. Как же такое может быть?

После минутного раздумья Аш взял крышку жестянки из-под печенья, которой кто-то пользовался вместо тарелки, капнул по капле воды в три ее угла и сказал:

– Смотри: вот три отдельные капли, верно? Каждая сама по себе.

Когда все взглянули и согласились, он наклонил крышку так, что три капли стеклись в одну большего размера.

– А теперь скажи, где тут каждая из трех? Теперь здесь только одна капля, но при этом в ней содержатся все три.

Мужчины одобрительно загудели, стали передавать крышку из рук в руки, внимательно разглядывая и высказывая свои соображения, и Аш мгновенно приобрел репутацию великого мудреца.

Ему было жаль, когда они свернули лагерь и вернулись в военный городок, но, если не считать крушения надежд на скорый брак, Аш остался очень доволен первыми месяцами своей службы в Мардане. У него сложились хорошие отношения с другими офицерами, и он отлично поладил со своими подчиненными, которые все, в силу таинственных путей распространения слухов в Индии (ибо ни Зарин, ни Авал-шах ничего не рассказывали), знали его историю и с живым, собственническим интересом следили за успехами своего командира. Вскоре подразделение Аша прослыло самым толковым и дисциплинированным во всем эскадроне, причем такое положение дел объяснялось скорее прошлым молодого офицера, нежели неким особым талантом к руководству или силой характера. Солдаты знали, что Пелам-сахиб не только говорит, но и думает, как они, и потому не купится на ложь и хитрости, какие порой проходят с другими сахибами. Они знали также, что спокойно могут обращаться к нему с личными проблемами, поскольку он непременно примет в расчет определенные обстоятельства, недоступные пониманию людей, родившихся и выросших на Западе. Именно Аш, к примеру, будучи на задании со своим подразделением, вынес судебное решение, которое еще много лет помнили и высоко ценили на границе…

Его солдаты получили приказ высматривать серого пони, украденного у одного офицера в Рисалпуре, и на следующую ночь часовой окликнул доктора из миссии, ехавшего по залитой лунным светом дороге на мышастой лошади. Лошадь испугалась и понесла, а часовой, приняв происходящее за попытку вора скрыться, выстрелил в седока, но, по счастью, промахнулся. Однако пуля просвистела в неприятной близости от доктора, и сей пожилой, холерического темперамента джентльмен страшно разозлился и подал жалобу на часового. На следующее утро часовой явился на разбирательство дела, и Аш, пользуясь судейскими полномочиями командира подразделения, приговорил его к пятнадцати дням ареста с удержанием жалованья: два дня за то, что стрелял в сахиба, и остальные тринадцать за то, что промахнулся. Приговор вызвал единодушное одобрение, и тот факт, что впоследствии командир эскадрона отменил его на том основании, что совар впал в добросовестное заблуждение, нисколько не повлиял на популярность вердикта, ибо люди прекрасно понимали, что Аш не стал бы приводить приговор в исполнение, а просто хотел таким образом выразить свое недовольство плохой стрельбой. Его начальство, впрочем, осталось не в восторге.

– Надо приглядывать за этим молодым человеком, – сказал командир эскадрона. – Он парень толковый, но неуравновешенный.

– «Все слишком второпях и сгоряча»[17], – процитировал лейтенант Бэтти. – Согласен с вами. Но он поумнеет.

– Пожалуй. Хотя порой я в этом сомневаюсь. Будь у него побольше хладнокровия и выдержки, он идеально подходил бы для службы в таких войсках, как наши. Но он слишком склонен к необдуманным поступкам. Честно сказать, Уиграм, он меня беспокоит.

– Почему? Солдаты в нем души не чают. Он может делать с ними что угодно.

– Знаю. Но они относятся к нему как к какому-то низшему божеству, и мне кажется, они пойдут за ним в огонь и воду.

– Так что же здесь плохого? – спросил лейтенант, озадаченный тоном старшего офицера.

Командир эскадрона нахмурился и подергал себя за усы с видом расстроенным, смятенным и раздраженным.

– На первый взгляд – ничего. И все же, между нами говоря, я далеко не уверен, что в критический момент он не бросится вперед без должного размышления и не вовлечет своих людей в беду, из которой не сумеет их вызволить. Он очень смел, спору нет. Возможно, даже чересчур. Но мне кажется, он слишком часто руководствуется скорее своими эмоциями, нежели… И еще одно: в чрезвычайных обстоятельствах – если предположить, что он окажется перед выбором, – чью сторону он примет? Англии или Индии?