Совар Миру убежал, а Уолли повернулся к остальным и отрывисто сказал:

– Никто – это приказ, – а потом торопливо направился в резиденцию через внутренний двор казарм, чтобы доложить об обстановке сэру Луи.

– Вы слышали слова сахиба: не стрелять, – говорил джемадар Дживан Сингх своим солдатам. – Кроме того…

Больше он ничего не успел сказать. В следующий миг на территорию миссии хлынула толпа вопящих афганцев, которые выкрикивали имя Каваньяри, требовали денег, угрожали, веселились, толкались и с диким хохотом распихивали в стороны разведчиков, точно банда пьяных хулиганов на деревенской ярмарке.

Какой-то весельчак прокричал, что, коли и здесь тоже не найдется денег, они всегда могут забрать снаряжение из конюшен. Это предложение было принято с восторгом, и все разом ринулись прибирать к своим рукам седла, уздечки, сабли и копья, попоны, ведра и вообще все, что можно унести.

В считаные минуты из конюшен вынесли все подчистую, и между грабителями начались драки за обладание наиболее ценными трофеями вроде английских седел. Запыхавшийся совар в изорванной одежде и сбитом набекрень тюрбане пробился сквозь буйную толпу и умудрился добраться до резиденции, чтобы доложить своему командиру, что афганцы растащили все из конюшен и теперь закидывают камнями и крадут лошадей.

«Мушки! – с замиранием сердца подумал Уолли, представив, как его любимую кобылу ранят острые камни или уводит какой-нибудь ардальский мужлан. – О нет, только не Мушки…»

В тот момент Уолли отдал бы все на свете за возможность броситься обратно к конюшням, однако он прекрасно понимал, что у него не получится остаться безучастным свидетелем похищения Мушки. Но даже если он пальцем не пошевелит, чтобы воспрепятствовать происходящему, настроение толпы может вмиг перемениться, поскольку вид одного из ненавистных фаранги подействует на нее как красная тряпка на быка. Ему ничего не оставалось, кроме как отправить запыхавшегося совара назад, чтобы передать разведчикам приказ отойти от коновязей и вернуться в казармы.

– Скажи джемадару-сахибу, что нам нет нужды волноваться из-за лошадей, так как завтра эмир отберет их у воров и возвратит нам, – сказал Уолли. – Но мы должны вернуть наших людей в казармы, пока один из них не затеял драку.

Мужчина козырнул и бегом пустился обратно, нырнув в самую гущу чудовищного столпотворения, где испуганные лошади пронзительно ржали, взвивались на дыбы и бросались на афганцев, которые хватали их за уздечки, тащили в разные стороны, ссорясь друг с другом за право обладания каждым животным, или полосовали ножами ради забавы, тогда как совары и саисы отчаянно пытались противостоять бесчинствующей толпе. Но приказ был передан, и благодаря тому, что афганцы ничего не видели и не слышали, всецело поглощенные грабежом, все до единого разведчики смогли его выполнить и благополучно отступить к казармам – взбешенные, разозленные, здорово помятые, но целые и невредимые.

Уолли вышел к ним и приказал двадцати четырем сипаям взять винтовки, подняться на крышу и занять позиции за высоким парапетом, но держать оружие не на виду и ни в коем случае не стрелять, пока не получат такой команды.

– Даже если эти мерзавцы бросятся к казармам, что они непременно сделают, как только обнаружат, что в конюшнях красть больше нечего. Позаботьтесь том, чтобы они не нашли здесь никакого оружия. Так, с вами всё. Остальные берут свои винтовки и идут в резиденцию. Живо!

Уолли отдал приказ своевременно. Едва последний из двадцати четырех сипаев поднялся по крутой лестнице, ведущей на крышу, и дверь в стене между казармами закрылась за всеми прочими членами эскорта, мятежная толпа, бесчинствовавшая в дальнем конце территории миссии, начала потихоньку расходиться.

Те, кому повезло заполучить в свое владение лошадь либо (не столь завидным образом) седло, саблю или еще какой-нибудь равноценный трофей, торопились убраться восвояси с добычей, покуда менее удачливые товарищи не отняли у них добытое неправедным путем добро. Но люди, оставшиеся с пустыми руками – а таких насчитывалось несколько сот, – покинули опустошенные конюшни и, внезапно вспомнив, с какой целью явились сюда, хлынули всей массой через территорию британской миссии, через внутренний двор казарм и вокруг них, собрались перед резиденцией и снова громко потребовали денег – и Каваньяри.

Год с лишним назад Уолли в письме к Ашу, рассказывая о своем последнем герое, заявил, что Каваньяри не ведает страха, – смелое утверждение, какое делалось в отношении многих, но чаще всего на поверку оказывалось неправдой. Однако в данном случае оно в полной мере соответствовало действительности. Посланник уже получил невнятное предостережение от эмира, который, узнав о возникших в процессе выплаты жалованья беспорядках, спешно отправил сэру Луи записку с настоятельным советом никого не впускать сегодня на территорию миссии. Но предупреждение пришло всего за несколько минут до появления возбужденной толпы и слишком поздно для принятия каких-либо мер, даже если бы у них имелась возможность дать отпор.

Первой реакцией посланника на беспорядки на территории миссии был гнев. Это настоящий позор, что афганские власти позволили орде недисциплинированных дикарей вторгнуться на территорию британской миссии, и ему придется самым резким образом поговорить об этом с эмиром и Дауд-шахом. Когда афганская чернь, прекратив грабеж, собралась перед резиденцией и принялась хором скандировать его имя, требуя денег, выкрикивая несуразные угрозы и швыряя камни в окна, гнев сэра Луи превратился в отвращение. Чупрасси бросились закрывать ставни, а он удалился в спальню, и Уильям, прибежавший из своего кабинета на первом этаже, застал шефа надевающим форму, не летнюю белую, а сине-черный мундир, какой обычно носят зимой, – с золотыми пуговицами, медалями, золотыми галунами и узкой золотой перевязью.

Сэр Луи, казалось, не обращал ни малейшего внимания на шум внизу, и при виде холодного, отстраненного презрения, написанного у него на лице, Уильям испытал двойственное чувство восхищения и странной паники, вызванной отнюдь не ревом толпы снаружи и стуком камней, градом колотивших в деревянные ставни. Он не отличался богатой фантазией, но, глядя на надевающего мундир посланника, вдруг подумал: вот так, наверное, выглядел какой-нибудь аристократ эпохи Людовика XVI, услышавший вопли черни за стенами своего замка…

Уильям прочистил горло и, повысив голос, чтобы перекрыть шум, неуверенно спросил:

– Вы хотите… вы собираетесь поговорить с ними, сэр?

– Разумеется. Они не уйдут, пока я не сделаю этого, и мы не можем долее мириться с этими нелепыми беспорядками.

– Но… Но там огромная толпа, сэр, и…

– При чем здесь это? – холодно осведомился сэр Луи.

– Просто мы не знаем, сколько они хотят, и я… я задался вопросом, хватит ли у нас. Ведь наши собственные люди буквально на днях получили…

– О чем, собственно, вы говорите? – осведомился посланник, поправляя парадную саблю так, чтобы кисточки на шнурах перевязи смотрелись наилучшим образом.

– О деньгах, сэр, о рупиях. Похоже, они явились сюда за этим. Видимо, когда дело дошло до выплаты жалованья сегодня утром, денег оказалось недостаточно, вот почему…

Он снова не получил возможности договорить.

– Деньги! – Сэр Луи резко вскинул голову и несколько мгновений буравил секретаря взглядом, а потом произнес ледяным тоном: – Дорогой Дженкинс, если вы полагаете, что я позволю, чтобы меня и правительство, которое я имею честь представлять, шантажировала – да, именно шантажировала – толпа нецивилизованных хулиганов, могу лишь сказать вам, что вы глубоко заблуждаетесь. Как и этот сброд снаружи. Мой шлем, Амал Дин.

Ординарец-афридий проворно выступил вперед и подал посланнику белый пробковый шлем с золотым шишаком, какой офицеры политического департамента носят с формой. Сэр Луи решительно нахлобучил его на голову, поправил позолоченный ремешок на подбородке и двинулся к двери. Уильям бросился к нему и с отчаянием проговорил: