Он склонялся к мысли, что устраивать встречи не составит труда, как только впечатление новизны сотрется и заготовка фуража на чармане станет обычным делом. «Однако Ашу не стоит являться туда в первый же день, – решил Уолли. – Косильщики будут выходить на работу через день, афганцам очень скоро прискучит следить за ними, и потом все будет проще простого».

Только на следующий день Уолли пришло в голову, что никому не станет хуже, если Аш случайно проедет мимо Бен-и-Хиссара, скажем, утром пятого числа, чтобы получить представление об обстановке и оценить возможности, которые она дает.

Мельком взглянув на дом мунши, Уолли успел убедиться, что в настоящий момент Аш там работает. Он подошел к странствующему торговцу, установившему лоток на границе территории миссии, и купил полдюжины апельсинов, пять из которых позже выложил в ряд на наружном подоконнике в своей гостиной, а потом аккуратно затворил внутренние ставни. Окно комнаты выходило на крышу сикхской казармы, в сторону конюшен и арсенала, и апельсины, ярко выделявшиеся на фоне белых ставен, были видны со значительного расстояния.

Аш не нуждался ни в каких указаниях. Если он еще не знал, куда должен отправиться Гамильтон-сахиб, то без труда узнает – и непременно там появится, коли сумеет выбраться. А коли не сумеет, значит приедет в следующий раз, а так как это будет седьмого числа, есть основания надеяться, что они отправятся на чарман без афганских стражников. Седьмого будет пятница, священный день отдыха у мусульман, и, если повезет, все они будут молиться в одной из городских мечетей.

За завтраком сэр Луи все еще был не в духе, а поскольку обычный поток посетителей, надеющихся на продвижение по службе или подающих жалобы на эмира либо на какого-нибудь министра, не оставил посланнику ни единой свободной минуты до конца рабочего дня, после чего он поехал стрелять куропаток с одним из местных землевладельцев, Уолли так и не представилось возможности поднять вопрос о строительстве складских зданий. Впрочем, он не особо расстроился. Он по-прежнему считал свой план превосходным, но внутренний голос предупреждал его, что сэр Луи в нынешнем своем настроении с ходу отвергнет сию блестящую идею, а потому он упомянул о ней только Уильяму, который, будучи штатским лицом, причем в настоящее время занятым по горло, совершенно не интересовался вопросами, жизненно важными с точки зрения профессионального военного.

Уильям ясно сознавал шаткость положения британской миссии и не хуже Уолли понимал, насколько плохо защищена территория, предоставленная эмиром. Но он, как и Каваньяри, был убежден, что при существующих обстоятельствах ни о какой обороне в понимании человека военного не может идти и речи, а следовательно, необходимо прибегнуть к иным мерам безопасности. К дипломатичности и осторожному, постепенному формированию доброжелательного к себе отношения. К терпеливой борьбе с подозрительностью и враждебностью и налаживанию дружеских связей. А в первую очередь к сохранению самообладания и демонстрации полной уверенности в своих силах.

Возможно, благодаря усилиям, приложенным в этом направлении, они сумеют преодолеть все трудности и уцелеть там, где материальные стены из кирпича и штукатурки в случае вооруженного нападения выстоят всего лишь пару часов. Поэтому Уильям отнесся к идее строительства складов не так восторженно, как надеялся Уолли, хотя и пообещал выведать мнение сэра Луи на сей счет и, похоже, считал вполне вероятным, что тот отреагирует положительно: в конце концов, оборона или нет, им действительно нужно запастись фуражом на несколько месяцев, пока Кабул будет лежать под снегом. Но с другой стороны, до зимы еще далеко.

Прохладное отношение Уильяма к превосходному плану расстроило Уолли, но он утешился мыслью, что, если сэр Луи согласится и эмир даст разрешение, на строительство уйдет немного времени. А как только склады будут готовы, он станет гораздо меньше беспокоиться за своих солдат и офицеров, за безопасность и благополучие которых несет личную ответственность и которые в свою очередь обязаны защищать всех до единого людей на территории миссии, начиная от посланника и кончая самым ничтожным метельщиком.

Позже, возвращаясь в офицерскую столовую после разговора с джемадаром Дживаном Сингхом насчет снаряжения группы фуражиров, он бросил взгляд на дом мунши и с удовлетворением увидел, что глиняная ваза сдвинута с середины подоконника в правый угол, что означало «могу сделать» (ваза в левом углу означала обратное).

Уолли вернулся в резиденцию, насвистывая «Маленького менестреля», и, поднявшись в свои комнаты, убрал пять апельсинов, выложенных немного раньше на окно гостиной.

В тот вечер посланник отправился стрелять куропаток и взял с собой секретаря, а лейтенант Гамильтон и майор медицинской службы Келли, не приглашенные на охоту, в сопровождении двух соваров и неизбежной афганской охраны выехали из крепости и двинулись вдоль берега реки Кабул к старому британскому военному городку близ Шерпура.

Погода стояла теплая и ясная; ветер едва дул, но легких дуновений хватило, чтобы пыль поднялась с земли и повисла в воздухе тончайшей пеленой, и закат даже при безоблачном небе был одним из самых живописных, какие Уолли созерцал когда-либо.

Видевший Кабул только в разгар лета, он никогда не понимал, почему Аш в таком восторге от него, и мог лишь предположить, что, поскольку друг влюблен и живет там с Джали, он смотрит на все сквозь розовые очки – так тысячам влюбленных, проводящих медовый месяц в дешевых меблированных комнатах, сырые приморские городишки или туманные индустриальные города представляются райскими садами.

Снежные пики, конечно, хороши, но ни один из них, по мнению Уолли, не шел ни в какое сравнение с ошеломляюще прекрасной горой Нангапарбат, «Нагой богиней», какой он впервые увидел ее на закате с горного склона над Барамулой. Ему также никогда не пришло бы в голову сравнивать равнины вокруг Кабула с пленяющей воображение Кашмирской долиной с ее озерами, испещренными лотосом, извилистыми ручьями, затененными ивняком, обилием цветов и деревьев, могольскими садами. Но сейчас у него вдруг словно открылись глаза, и он впервые увидел Кабул и окрестности не как суровую безотрадную местность с преобладанием серовато-коричневых тонов, но как дивный край, красивый дикой, живописной красотой, от которой дух захватывает.

Сочетание заката, пыли и дыма костров превратило долину в золотое море, из которого ближние каменистые холмы и зубчатые заснеженные гряды поодаль вздымались ярусами блистающего великолепия, облитые пламенем догорающего дня и пылающие, точно драгоценности царицы Савской, на фоне опалового неба. Возносящиеся к небу остроконечные вершины походили на шпили и башни некоего мифического города – Валгаллы или Небесного Иерусалима…

– «А город был чистое золото, подобен чистому стеклу. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями»[64], – тихо пробормотал Уолли.

– Что ты сказал? – спросил Рози, оборачиваясь.

Уолли покраснел и сконфуженно ответил:

– Да так, ничего… Я имел в виду, это похоже на описание Святого города, правда ведь? Ну, из «Откровения». В смысле, горы. Там еще говорится про яспис, сапфир, халкидон, хризолит, аметист… и жемчужные ворота…

Его спутник обозрел окрестности и, обладая умом более прозаичным, заметил, что ему это больше напоминает эффектную смену декораций в пантомиме. «Мило», – одобрил Рози и добавил, что он в жизни не поверил бы, что этот богом забытый уголок мира может выглядеть совсем не отталкивающе.

– Аш часто говорил о горе Дур-Хайма, – задумчиво произнес Уолли, не сводя завороженного взгляда с блистающего великолепия снежных пиков. – Далекие Шатры… Я никогда прежде не понимал…

Он умолк, и Рози с любопытством спросил:

– Ты, случайно, не Панди Мартина имеешь в виду? Вы с ним вроде дружили?

– Дружим, – коротко поправил Уолли.