— Выглядите довольно бодро, — сказал он и слегка улыбнулся.

Это была фотография моего друга детства Чхве Чжинмана.

В тот вечер мы с ним два раза обошли тихую плотину. При нашей встрече он обычно говорил больше, чем я. И он, как бы по секрету, сообщил мне, что по токийскому радио слышал, будто с сегодняшнего дня будут задействованы войска ООН и ситуация ухудшается…

Его отец работал извозчиком, поэтому рядом с их домом всегда был привязан крупный вол и пахло пометом. Возможно, как наемный работник, отец был членом партии, но Чхве Чжинман и его старая мать были примерными пресвитерианами. В то время я догадывался, как мучился Чхве Чжинман в поисках ответа на вопрос: быть верующим или нет? Он был старше меня на год и лучше разбирался в литературе и в жизни.

Когда он сообщил мне, что с сегодняшнего дня войска ООН примут непосредственное участие в войне, я, откровенно говоря, отнесся к этой новости равнодушно. А он продолжал:

— Рано или поздно мы тоже будем мобилизованы. Я пойду в армию. Как молодые люди своей страны мы должны служить Родине — поступить иначе будет преступлением. Давай-ка сфотографируемся на память. Когда-нибудь вспомним сегодняшний день. Идем в фотоателье, в то, что рядом со школой Ендон!

Мы пошли туда и сфотографировались. Через пять дней снимки должны были быть готовы. Однако в тот же день после обеда началась страшная бомбежка. Через три дня Чхве Чжинман был мобилизован, поэтому фото получил я. Через семь дней и я тоже ушел в армию. Я положил фото друга в записную книжку и покинул родной дом.

Запинаясь, я сказал, что мой друг очень любит французскую живопись. Поэтому он даже сам скопировал автопортрет Родена и повесил его в своей комнате.

Полицейский снова сел напротив. Он пристально смотрел на меня, по-прежнему излучая добродушие. Незаметно создалась необычная ситуация, отнюдь не похожая на допрос пленного. Казалось, будто полицейский старается выполнить свои обязанности, но напротив него сидит обычный собеседник, непонятно почему называемый «пленным».

И вот случилось нечто неожиданное. Случайное упоминание Чехова, Толстого и Родена нас настолько сблизило, что мы перешли на неофициальный тон разговора. Надо сказать, что все это произошло совершенно естественно. Полицейский, поднимаясь с места, протянул мне записную книжку с листом бумаги. Уходя, сказал негромко:

— В общих чертах напиши свой адрес, фамилию и имя, образование, название воинской части и сведения о своей службе.

Мне было слышно, как он спускался по скрипучим лестничным маршам. Вот и все. Больше я его не видел. Я рассовал по карманам ложку, кружку и записную книжку.

Через тридцать минут меня доставили в полицейский участок Яньяна. Вот так произошла моя первая встреча с человеком в полицейской форме. Точнее, это была первая моя встреча с Республикой Корея. Надо сказать, что встреча эта произвела на меня неплохое впечатление. Особенно по сравнению с тем, что я сам испытывал и видел в течение пяти последних лет, находясь в условиях политической системы Северной Кореи, где о демократии никто не имел ни малейшего представления. Там, где небольшая группа образованных товарищей постоянно вдалбливает в головы людей так называемое народное сознание. А на Юге жили свободные люди, которые самостоятельно, по собственной воле, строили свою жизнь, несмотря на многочисленные трудности. Правда, военные носили форму цвета хаки и солнцезащитные очки, но это не мешало им быть свободными и решать свои проблемы собственными силами по своему разумению.

Даже военный полицейский, несмотря на специфическую должность, сохранял студенческую непосредственность, простоту и человечность — черты, свойственные корейцу. Он не манипулировал понятием «сознательность», как это часто делали большевики и их сторонники в Северной Корее для обмана народных масс и достижения своих целей. Мне, прожившему последние пять лет в условиях северокорейского режима, трудно было поверить в такие человеческие качества.

В полицейском участке Янъяна уже находилось пять-шесть человек, которых доставили до меня. Двое из них были в форме Народной армии, а еще один — в белых штанах из однослойной ткани и в куртке. Вид у всех был одинаково угрюмый и печальный. Я подсел к человеку в брюках и куртке — у него была более-менее нормальная физиономия — и тихим голосом спросил:

— Ты из ополченцев?

— Да, — ответил он.

— В какой части служил?

— Да какая там часть! Я всего лишь четыре дня назад покинул дом.

— Откуда?

— Из деревни около Самчхока.

— Тогда почему ты не вернулся домой и оказался здесь?

— А дело было так. Шел я домой по шоссе. Тут меня настиг грузовик с солдатами южнокорейской армии. Они спросили, куда я иду. Ответил, что иду домой после службы в Добровольческой армии. Они посадили меня в грузовик и привезли сюда, в полицейский участок.

— А почему ты шел по большой дороге?

— Я не знал другой.

— Ну, ты хоть числился в какой-нибудь части?

— Нет. Даже винтовку не видел. Прошло всего четыре дня с тех пор, как я ушел из дома.

— До какого пункта вы дошли вместе с народными ополченцами?

— Мы собрались в Самчхоке, а затем добрались до Каннына.

Мне показалось, что во время продвижения южнокорейской армии на Север он просто оторвался от ополченцев.

— А куда делись те, кто вместе покидали Самчхок? Вроде должны быть вместе.

— Я и сам не понимаю, как оказался в таком положении.

Мой собеседник был небольшого роста. У него было маленькое лицо и привычка постоянно ковырять в носу. Хоть и был он на вид неказистым, но оказался открытым и живым малым. Он производил противоречивое впечатление, поэтому не так просто было определить, что он за человек.

— А дома ты чем занимался?

— Я помогал отцу крестьянствовать. Однако наш участок земли был таким маленьким, что помощь особенно и не нужна была. Урожая на пропитание не хватало. Все равно, как единственный сын, я должен быстрее вернуться домой.

Собственно, я начал с ним разговор, потому что он, как и я, был одет в брюки, сшитые из одного слоя ткани.

Пройдя во время отступления горный хребет Тхэбэксан, я встретил товарища Но Чжасуна в горах Одэсан около храма Вольчжонса. Вместе с ним я дошел от Вонсана до Ульчжина и там был зачислен в 249-ю воинскую часть. Полагаю, что наша встреча в ту ночь была не случайной. При отступлении из Ульчжина командир бригады приказал, чтобы все до единого собрались в ущелье Инчже. Решение, принятое в храме Вольчжонса, стало судьбоносным. Вопрос стоял так: либо по приказу комбрига идти на запад, в сторону Инчже, либо двигаться в сторону Янъяна, до Восточного моря или на северо-восток. Для меня вопрос был ясен — надо идти в северо-восточном направлении, чтобы быстрее добраться до дома. Южнокорейская армия быстро продвигалась по шоссейной дороге вдоль побережья Восточного моря на Север. В этих условиях не было никакого смысла находиться в ущелье Инчже. Это было очевидно. Спустя двадцать лет я случайно встретил одного южнокорейского солдата, который участвовал в том инчженском бою. Он рассказывал, что северокорейские войска, оказавшиеся в ущелье, были полностью уничтожены объединенными силами американских и южнокорейских войск. Это произошло весной 1951 года. О последствиях такого приказа можно было догадаться заранее. Однако если бы, вопреки приказу комбрига, личный состав, допустим, решил бы идти в северо-восточном направлении, то надо было, как минимум, хорошо знать дорогу в лесной чащобе. Конечно, можно было сориентироваться по Полярной звезде, но в дремучем лесу этого было мало, чтобы двигаться по столь непростому маршруту.

В той сложной обстановке в храме Вольчжонса я и встретил среди ночи благородного человека с Юга по имени Но Чжасун. Он был родом из Янъяна, поэтому более или менее знал эти места. Он сказал, что надо добраться до холмов, тогда можно будет идти дальше. Месяц назад, когда мы вместе двигались на Юг, он говорил, что некоторое время работал секретарем партячейки, будучи рабочим на предприятии по добыче железной руды.