Казалось, что на трибуну поднимается не самоотверженная партизанка, а совсем юная студентка женского института с короткой стрижкой и загорелым лицом. Сначала как будто даже немного стеснялась, но постепенно ее робость прошла, и она стала говорить более уверенно и интересно. Ее речь отличалась свежестью и непосредственностью, в отличие от всех тех речей, которые нам доводилось слышать раньше. После ее выступления уже никто не сомневался в том, что она действительно является настоящей партизанкой из Одэсана.

В какой-то момент я случайно обратил внимание на учителя Ким Сансу, который сидел на деревянном стульчике слева от трибуны и смотрел в зал. Через высокое застекленное окно прямой солнечный луч падал на его лицо. И тут я с удивлением заметил, что на его лице как будто нет признаков жизни. Я поднял голову еще выше и снова посмотрел в сторону трибуны. Впечатление было то же самое. От волнения у меня сильно забилось сердце. Увиденное так сильно потрясло меня, что я сам не соображал, что со мной происходит. Но меня не покидала мысль о том, что смерть витает над ним. Впрочем, вскоре я совсем забыл об этом неприятном случае. Откровенно говоря, когда я впервые встретил Чан Согёна, я про себя сравнивал его с учителем Ким Сансу, который перебрался на Север год назад.

Возможно, волею судьбы они оба оказались на Севере по одной причине, но при этом они сильно отличались друг от друга.

Мне очень хотелось знать, почему Чан Согён, преодолевая неимоверные трудности, решил прибыть на Север и как он чувствует себя на новом месте. При первом знакомстве с его личным делом я узнал, что он студент, постоянно проживает в Сеуле, что ему двадцать два года, что родился он в семье служащих, его отец юрист по специальности. При этом в скобках было уточнено, что он адвокат. Графа «род занятий отца» сначала была зачеркнута карандашом, но потом была восстановлена на полях.

Я тихо спросил Чан Сеуна, чтобы Чан Согён не смог расслышать:

— Отец Согёна адвокат?

— Да. Некоторое время он был государственным служащим. Недолго служил и при японском колониальном режиме, так что он был известным человеком. Согён единственный сын, а голова его забита всякими идеями. Вообще-то Согён (Чан Сеун назвал его просто по имени, опуская слово «товарищ»), по существу, уже порвал отношения со своим домом. Свидетельством тому является его приезд в Пусан и поступление в Институт рыбного хозяйства. Его мать несколько раз приезжала к нему из Сеула, но они не смогли достичь взаимопонимания из-за идеологических разногласий.

Меня также интересовали взаимоотношения между друзьями, потому я спросил:

— Вы ведь учились вместе в старших классах средней школы. А у вас не было разногласий по вопросам текущих событий?

— Конечно же, мы спорили по интересующим нас вопросам, но это было обычным явлением в нашей среде. Кстати, Согён был руководителем читательского кружка.

Тут же представив реальную картину споров, я лишь незаметно покачал головой.

Я до сих пор не осознал до конца, почему на станции Анбён не пошел в сторону родного дома, а, вопреки совету младшего лейтенанта Ко Ёнгука, сел на этот поезд. Вероятно, я принял такое решение под впечатлением встречи с человеком по имени Чан Согён. Еще в Тансалли мне все время хотелось задать вопросы Чан Согёну из-за любопытства к нему. Но теперь я думаю иначе.

Может быть, в этом поезде находится и Чан Согён, преодолевший тысячи ли, чтобы оказаться на Севере в этой обстановке. Движимый высокими идеалами, он навсегда покинул родной Юг. А теперь, вероятно, волею судьбы возвращается обратно. Этот человек в какой-то момент вселил в меня уверенность. В жизни бывают моменты, когда человек словно заново рождается, сравнивая себя с другим. В частности, поэтому я спросил Чан Сеуна, знает ли он господина Ким Сансу. Я хотел не столько получить положительный ответ, сколько уточнить свою точку зрения, лучше понять самого себя. Сейчас рядом со мной, за Чан Сеуном, находится Чан Согён, напряженно всматривающийся своими ясными глазами в кромешную мглу. Теперь мне стало понятно, почему Чан Согён, несмотря на все трудности, преодолел такое большое расстояние и находится здесь. Ясно, что он думает о своем теперешнем положении. Вместе с тем в моей голове все время почему-то вертелась мысль о нем. По сути говоря, Чан Согён все еще находится где-то рядом.

Четыре дня назад, когда ему выдавали новую военную форму, я впервые увидел на лице Чан Согёна улыбку Иногда на вечеринках, сидя перед Чан Сеуном, он так же улыбался — чуть загадочно и сдержанно. Новая военная форма сидела довольно свободно на его худощавом молодом теле. Но, в отличие от других, он не проронил ни одного слова недовольства по поводу неподходящего размера одежды. На улице шел проливной дождь. Вместе с другими новобранцами Чан Согён, тихо улыбаясь, аккуратно сворачивал свою старую летнюю куртку и брюки. Я украдкой наблюдал за ним. Правда, я не совсем понимал, была ли его улыбка естественной или нет. Медленно поднимая голову, он увидел меня и тихо спросил, немного запинаясь, что делать со старой одеждой и обувью. Кстати, тогда он заговорил со мной впервые. Я сначала даже чуть растерялся, но потом ответил:

— Военная форма идет вам. Сворачивайте, завязывайте ремнем и оставляйте все вместе здесь. Потом по фамилии и номерку вам все вернут обратно.

Я отвечал машинально — всего полмесяца назад и передо мной возникал такой вопрос. Он также спрашивал, где эти вещи будут хранить. Я ответил — на складе бригады.

На вопрос, когда вернут, я ответил, с легкой улыбкой взглянув на рядом стоящего Чан Сеуна, что Чан Согён получит свои вещи при возвращении домой как отважный воин. И добавил, что ему не придется снова надевать их.

— Что это значит? — интересовался он, еще шире раскрыв свои ясные глаза.

Краснея от неожиданного вопроса, я тут же ответил:

— Когда будете возвращаться домой из Кэсона, вам выдадут парадную форму.

Но Чан Согён довольно уверенно говорил:

— Нет. Можно хорошенько постирать и высушить старую одежду и в ней возвращаться домой. Правда, будет холодновато, если это случится зимой.

В разговор вмешался Чан Сеун:

— Товарища Чан Согёна можно понять. Его судьба сложилась несколько иначе, чем у нас. Он в этой одежде преодолел огромные трудности и большое расстояние, чтобы добраться сюда из Пусана. Так что ему не так просто расставаться с ней.

Чувствуя благодарность к Чан Сеуну, я заметил:

— Разве что пригодится для музея Объединения страны.

— Нет, не для этого, — отрезал Чан Согён. Нахмурив брови, он смотрел то в мою сторону, то в сторону своего товарища. С серьезным выражением лица он спросил:

— А когда выдадут оружие?

Я ответил, что точно не знаю, но полагаю, что получим скоро.

— Скоро — это примерно сколько времени ждать? — требовал он уточнения.

— Не кажется ли вам, что вы уж слишком донимаете меня своими вопросами? — сказал я полушутя, но уже чуть повышенным тоном. В это время в разговор дипломатично вмешался Чан Сеун. Он сказал, что у товарища Чан Согёна, мол, есть такая привычка — все выяснять досконально. Он сам это знает, поэтому всегда молчит, когда нет особой надобности.

Чан Согён отошел в сторону и стал наблюдать за проливным дождем на улице. У него был несколько растерянный вид…

Между тем наш поезд, похоже, окончательно миновал Саным, но еще не дошел до Часана и находился на длинном морском побережье. Стук колес сливался в один веселый ритм. Они напоминали звонкий женский смех. Чувствовался запах моря, и атмосфера в вагоне стала другой. Люди в вагоне оживились и даже стали шутить.

Кто-то сказал:

— Эй, Товарищ из Мунчхона, вы спите? Вот уже и море видно.

— Нет, я не сплю и не брежу во сне. Как можно спать в такой обстановке!

— А где же море?

— Разве не видите, что едем рядом? Я чувствую запах моря.

— Вы чувствуете, а я нет.

Вскоре шум у окна утих. В темном вагоне становилось светлее, и стали различимы фигуры людей, сидящих небольшими группами по углам вагона. Мы догадались, что наступает раннее утро, ибо в плотно запечатанном вагоне до этого всегда было очень темно. Кажется, поезд наконец-то вырвался из узкого ущелья и движется вдоль морского побережья. Был слышен отчетливый стук колес.