Мне тоже хотелось освободиться, но я решил прежде встретиться с начальством, ожидая каких-нибудь срочных указаний. С этой мыслью я пошел в сторону офицерского вагона. В ночной темноте сверкали огоньки, вылетающие из трубы паровоза, а двери вагона с офицерами были чуть приоткрыты. При тусклом свете нескольких карманных фонарей было видно, как они сидели на соломенных мешках на полу и пили водку. Вероятно, еще до посадки в Анбёне кто-то из них раздобыл ее. К этому моменту и другие заместители командиров уже подошли к этому вагону. Заметив непрошеных гостей, один из офицеров быстро шепнул своему соседу, чтобы он прекратил светить фонарем. И все же до этого мы успели заметить в вагоне большие жестяные банки неправильной формы. Одни использовались для питья, а в другие мочились.

В этот момент из вагона вышел наш главный начальник, туповатый капитан, и с важным видом сказал:

— Это, должно быть, Хыпкок. Да, конечно!

Затем формально поинтересовался делами у подчиненных и посоветовал все дела делать заранее, ибо поезд до Косона идет безостановочно. Он был слегка пьян и говорил что-то еще, но никто не обратил на это внимания. Мы стали искать своих непосредственных начальников — командиров взводов. В свою очередь и они искали нас — своих замов. Они также были подвыпившие. Я нашел в темноте своего командира, и между нами состоялся такой разговор.

— Нет никаких происшествий? — спросил он.

— Нет, — четко ответил я.

— Все хорошо спали?

— Не совсем, вроде, и не спали.

— Что значит, вроде, не спали? Человек либо спит, либо нет.

— Это значит, что в вагоне было так темно, что невозможно было разобраться, кто спит, а кто нет.

— Ну, тогда надо было организовывать хоть какие-то мероприятия, чтобы им было не совсем скучно.

— Какие там мероприятия в такой обстановке! Впрочем, я иногда думал об этом, чтобы люди могли хоть на время позабыть свои невзгоды и выпустить пар. Но я не стал их тревожить и решил, что будет лучше, если они скоротают время по-своему.

— Может быть, вы правы. Только будьте внимательны. Проследите, нет ли среди личного состава больных. Особенно это касается вашего взвода, где имеются товарищи из Южной Кореи.

Я четко ответил, что все будет исполнено согласно приказу.

Мне уже тоже сильно хотелось помочиться, и я подошел к той части платформы, где почти не было людей, и дал волю…

В это время большинство, уже сделав свои дела, вошло в вагон и лишь некоторые слонялись у дверей.

Снова стало тихо, и тут я услышал негромкий знакомый голос:

— Не задерживаться, всем быстро в вагон!

Несмотря на то, что было темно, я заметил, как один офицер с белым шнурком от свистка на шее прямо идет навстречу ко мне. Он чуть было не столкнулся со мной. Сразу узнал меня и тихо сказал:

— А, это вы. Значит, вы тогда не пошли домой, а сели в поезд.

Я был немного растерян и подумал про себя: значит, есть какая-то надежда еще.

Кажется, он был немного под хмельком и произносил про себя слова «значит, не пошел, сел в поезд», «ясно». Чуть покачиваясь из стороны в сторону, он зашагал вперед. Затем, остановившись, несколько раз дунул в свисток и громко скомандовал:

— Всем по вагонам, закрывать двери, отстающие, поспешите!

Двери быстро закрывались, я тоже вскочил в тамбур и увидел перед вокзалом служащего, который махал фонарем необычной формы. Поезд тронулся без гудка.

В темноте на ощупь я нашел свое место и впервые за долгое время вздохнул глубоко и с облегчением, прислонившись к стенке вагона. Одновременно мне казалось, что обрывается моя последняя надежда.

Я вспомнил воинский эшелон, который встречался мне по пути в школу и обратно. Хоть и военный, но он ничем не отличался от других поездов. Разница заключалась только в том, что к нему были прицеплены еще несколько запломбированных вагонов и он был длиннее, чем обычно. Двери вагонов, как пассажирских, так и военных поездов, всегда были закрыты, поэтому невозможно было знать, что там внутри, но по строгой атмосфере, которая царила вокруг длинного состава, можно было догадаться, что в нем находится необычный груз. Хотя внешне эти вагоны не отличались от тех, в которых перевозили коров, свиней и других животных.

Однажды был такой случай. На пути домой после уроков я стоял у перехода железнодорожного полотна. Немного моросило. Я равнодушно смотрел вслед составу, мчащемуся на Юг. Вдруг посередине поезда увидел на открытой платформе два танка, укрытые от дождя толстым брезентом. А в одном из вагонов была чуть приоткрыта передняя дверь, и я успел заметить, что внутри вагона, плотно прижавшись друг к другу, сидели вооруженные солдаты. Этим беднягам, наверно, хотелось немного подышать свежим воздухом.

Это были здоровые на вид молодые люди с загорелыми лицами. Прижавшись друг к другу, они пели какую-то песню, но из-за шума движущегося поезда невозможно было понять, что они поют. Тем не менее, мне показалось, что они поют какую-то грустную солдатскую песню. Как во сне пролетали мимо эти вагоны. Я понял, что этот длинный состав с плотно закрытыми дверьми был воинским эшелоном. Потом такие поезда днем и ночью мчались на Юг еще не один раз. По правде говоря, это меня не очень волновало — я считал, что к моей жизни они не имеют никакого отношения, и вскоре обо всем забыл. Тогда я никак не мог предположить, что всего лишь через два месяца я в точно таком же закрытом вагоне поеду ночью на Юг, в сторону передовой линии фронта. Если сейчас, в ночной темноте, посмотреть со стороны на этот поезд с шестью вагонами, то можно сразу догадаться, что это воинский эшелон. Два-три месяца назад у железнодорожного перехода я видел такие же поезда, только они везли отборные, элитные войска, а теперь в нашем поезде едут никому не нужные, случайно набранные люди. Размышляя над этим, широко открытыми глазами я всматривался в темноту. А ведь на станции Хыпкок у меня был какой-то шанс.

Я хорошо знал дорогу от станции до дома сестры. Если бы тогда я не сел в поезд, то без особых трудностей мог бы встретиться с ней. Но судьба распорядилась по-другому — я сел в поезд. Если бы на станции Хыпкок я незаметно исчез, то все равно никто не стал бы особенно искать меня. Поезд с закрытыми дверьми ушел бы без меня. Даже если бы кто-то обнаружил мое отсутствие, то уже ничего нельзя было бы сделать. А я в это время, наверно, уже находился бы у сестры.

Как только медленно и глухо закрылись двери вагонов и поезд набрал скорость, я впервые вздохнул с облегчением. Но была, в этом вздохе и некоторая примесь грусти и сожаления. Кроме того, я знал, что Чан Сеун и Чан Согён тоже находятся рядом и по-прежнему пристально вглядываются в темному. Мне хотелось утешить себя тем, что я вновь оказался в этом поезде благодаря Чан Согёну. Во всяком случае, мне так казалось. Образ самоотверженного Чан Согёна все время мелькал у меня перед глазами.

Начиная от Хыпкока, поезд двигался довольно ровно по широкому побережью. Стояла глубокая ночь, и личный состав после вечернего туалета готовился ко сну.

Я еще не спал. Вдруг услышал какой-то странный звук, который заставил меня открыть глаза. Кругом была кромешная темнота. В груди сильно защемило, стало страшновато. Подумалось, что я нахожусь в вагоне один. В этот момент на другой стороне вагона кто-то зажег спичку, чтобы закурить. Огонек чуть-чуть осветил вагон, и я понял, что поезд находится внутри туннеля.

Курящего человека звали Но Чжасун. Ему было двадцать девять лет. Родом из рабочих янъянского металлургического комбината, он был членом Трудовой партии. По его словам, два года назад, в 1948 году, он был связным партизанского отряда в Одэсане и четыре-пять раз переходил 38-ю параллель со стороны Янъяна. Это был худощавый, стройный человек высокого роста и крепкого телосложения. В Тансалли он прибыл за день до формирования резервного батальона. Все заметили, что он заядлый курильщик. Но курил он не так, как все. Может быть, в этом проявлялся его характер. Например, сначала он делал две-три затяжки, большим и указательным пальцами тушил папиросу. Окурок бережно хранил, потом снова зажигал и опять делал столько же затяжек. Эту процедуру он повторял по нескольку раз, в результате таких маневров кончики его пальцев закоптились. Сначала они стали ярко-зелеными, а затем приобрели тусклый черный оттенок.