Наступил январь 1946 года. Общая обстановка в стране серьезно осложнилась{7}. В связи с этим произошли изменения и в судьбе Чон Сандона. Новым директором школы был назначен бывший заведующий отделом провинциального Комитета образования. Пользуясь временной неразберихой в рядах руководства, бывший директор школы, а также шесть-семь старшеклассников перебрались на юг страны. В какой-то момент исчез и Чон Сандон.
Возникает вопрос, не являются ли те люди, которые переехали на Юг в начале 1946 года, настоящей «первой волной»{8} с Севера? Хотя людей, перебравшихся в Южную Корею в то время, никак нельзя называть беженцами. Если мысленно вернуться назад, к событиям четырехмесячной давности[3], такое развитие ситуации кажется невероятным, как в детской сказке. Всё это происходило вопреки новым порядкам, которые устанавливались в тогдашней Северной Корее{9}. Напротив, они скорее напоминали начальный период правления Тайсё и Сева в Японии[4] или беспорядочную жизнь в Южной Корее.
Дело в том, что большинство преподавателей окончили среднюю школу или институт в Японии, а другие (в редких случаях) получили образование в США или в Европе. Эти господа с европейскими манерами выросли в благоприятных условиях, не испытывая никаких серьезных трудностей. Это было видно по манере их поведения. Например, один из них — директор школы в оранжевом европейском костюме с жилетом — каждый раз на утренней линейке, запустив большие пальцы рук в карманы, неизменно любил повторять:
— Господа, сегодня на небе ни облачка. Всё вокруг светло, как это ясное утро!
Я до сих пор отчетливо помню его мягкий, нежный голос, который можно услышать только при чтении детских стихов. Учителя, бежавшие вместе с ним на Юг, несколько лет спустя уже работали на новом месте профессорами, занимали солидные должности в учреждениях. В то же время и в нашей школе понемногу стало исчезать шоковое состояние, вызванное отъездом этих людей. Стала устанавливаться новая северокорейская система. В частности, это было связано с приходом в нашу школу нового директора, бывшего завотделом провинциального Комитета образования. Мы тогда впервые слушали двухчасовую агитационно-пропагандистскую речь настоящего оратора. Например, вот что он говорил:
— В многовековой истории нашей страны тридцать шесть лет — срок небольшой. Но в течение этого периода мы находились под жестоким гнетом японского империализма, и лишь четыре месяца назад пришло долгожданное освобождение. Товарищи школьники! Благодаря славной победе над врагом под мудрым руководством генералиссимуса Сталина происходит освобождение всего угнетенного класса в мире. Нам надо идти в ногу с этим процессом!
Эти слова были сказаны чистым и высоким голосом. Они были непонятны нам и воспринимались плохо. Но в некоторых моментах, когда произносились такие слова, как «история», «социалистический строй», мы все-таки догадывались об их смысле. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами: новый директор, держа в одной руке синюю тетрадь и положив на стол такой же синий головной убор, похожий на ленинскую кепку, на протяжении двух часов произносит пламенную речь, вытирая со лба обильно льющийся пот.
С этого момента слова «Сегодня на небе ни облачка. Всё вокруг светло, как это ясное утро!» были забыты…
Чон Сандон незаметно исчез именно тогда, во времена шатания и разброда. Надо сказать, что все эти события произошли не внезапно. Изменения эти надвигались постепенно, неминуемо. Самоуправление, в котором Чон Сандон был председателем, вскоре превратилось в Кончхон[5], а позже в Союз демократической молодежи.
К тому времени председателем Союза был другой человек. В той сложной обстановке исчезновение Чон Сандона особенно никого не удивило. Люди в какой-то мере привыкли к неожиданностям. Лишь спустя некоторое время мы доподлинно узнали, что наш старший товарищ перебрался на Юг. Поступок Чон Сандона мы объясняли тем, что он все-таки был отпрыском знатного рода и человеком с европейским образованием.
Еще можно отметить, что первые беженцы на Юг были людьми другого склада ума, нежели мы. Что касается тех, кто уехал до закрытия границы по 38-й параллели (то есть «второй волны» беженцев), они стали учителями английского языка, как и те, кто перебрался на Юг до и после 1948 года. А те, кто остались на Юге после 25 июня (во время отступления 4 января 1951 года{10}), считались просто беженцами, и никакой работы им не предлагали. Чон Сандон относился к «первой волне» переселенцев. По слухам, он учился на юридическом факультете Сеульского университета. Если это действительно так, то, полагаю, он мог поступить туда только благодаря своим способностям.
С момента исчезновения Чон Сандона прошел почти год, наступил 1947-й. Значит, это произошло приблизительно перед зачислением Пак Чхонока в нашу школу. И вот однажды — совершенно неожиданно — во время каникул явился Чон Сандон. Наше удивление усиливалось еще и тем, что к этому времени переход через 38-ю параллель был строго запрещен. Граница была на замке. Сторонники японского империализма к тому времени в большинстве своем уже покинули Север.
Возникал вопрос: почему он уехал на Юг? Может быть, хотел учиться в высшем учебном заведении? Но ведь к тому времени и в Северной Корее был открыт университет в Пхеньяне, куда устремлялись взоры многих молодых людей.
В то время переход границы между двумя государствами, через 38-ю параллель, был опасным делом. Обычно перебежчики пересекали демаркационную линию через город Ёнчхон с помощью нанятого проводника. При обнаружении нарушители границы могли быть посажены в тюрьму или даже расстреляны советскими войсками. Однако Чон Сандон, недавно вернувшийся с Юга, казалось, не испытал никаких трудностей. Глядя на его поведение, можно было решить, что он переходил границу средь бела дня, как бы играючи. Трудно было поверить этому факту. Мы объясняли это его незаурядными способностями. Он рассуждал, что никто не вправе помешать ему бывать в родных местах когда захочется. Как бы то ни было, Чон Сандон выглядел так же, как и до бегства на Юг. Теперь, как и другие южане, он был модно одет; носил костюм с галстуком, был коротко подстрижен. Но все же его прическа отличалась от других. Светлый затылок производил какое-то особое впечатление. Чон Сандон выделялся особым изяществом, присущим только ему. В остальном он остался таким же, каким был, возглавляя ученическое самоуправление.
Он просто хотел вернуться в родную школу — и вернулся. Чуть позже стало известно, что его семья ушла на Юг в начале 1946 года, когда началась «первая волна» перехода северян на Юг. А теперь он снова в родной школе. Сопровождаемый одним из учеников младших классов, он вошел в школу. Скромно улыбаясь, он внимательно рассматривал помещение. Наверное, он хотел увидеть, какие изменения произошли за время его отсутствия. Казалось, что ему было немного грустно вспоминать, как в прошлом он был председателем ученического самоуправления, которое после превратилось в Союз демократической молодежи. Однако на его лице не было ни тени обиды. Вероятно, он рассуждал, что жизнь развивается по своим законам, так или иначе. Ещё больше в этот день меня удивил тот факт, что он выступил перед учащимися. По окончании занятий пришел срочный приказ руководства Союза демократической молодежи школы. В нем говорилось о собрании вожаков ученических групп. Местом сбора было помещение, похожее на зал, в котором при японцах занимались фехтованием или дзюдо. Теперь этот зал не использовался по назначению. К началу собрания убрали татами, так что остался лишь голый блестящий темный пол. По старой привычке мы называли его «мудочжан» (танцплощадка). В последнее время он предназначался для проведения различных мероприятий и для встреч важных персон. Поэтому я сразу подумал, что будет важный митинг.
