Будь я в нашем здании, крепком, как дот, я бы стала в простенок. На улице я бы заскочила в подъезд. А здесь? Здесь на самой высокой точке я стою под снарядами. И стенки вокруг меня тоненькие, а пол на сваях. Точно карточный домик, это все разлетится от воздушной волны. Каску, что ли, надеть?.. Не надену, потому что в каске мне будет еще страшней. Какая тоска от этого свиста и тяжелых ударов!
А все-таки я нашла местечко, где мне стало спокойнее: * ступеньку лестницы, самую верхнюю. Спуститься с лестницы и спрятаться на чердаке я не смею. Разве я могу уйти с поста? И вот я уселась на верхней ступеньке, обхватила винтовку и пригнулась.
Я вспомнила: один раз во время обстрела мы бежали через задний двор в укрытие, а воробьи как ни в чем не бывало скакали около помойки и чирикали. Наверное, таким маленьким ничего не может быть. И мне хочется занимать как можно меньше места.
И вот сижу я, как птица, нахохлившись, и слышу, внизу кто-то ходит. Кому пришла охота во время обстрела ходить по чердаку?
Шаги уже на мостках, приближаются к лестнице. Да это старший лейтенант Голубков, начальник караула. Его легкая, подтянутая фигура отчетливо из темноты выступила Он остановился как раз напротив лестницы и смотрит на меня. Хоть бы я шевельнулась…
— Часовой! — окликнул он. — Какой район обстреливают?
— Не знаю, — ответила я.
— А почему ты не посмотришь?
Я молчу.
Он видит, конечно, что я струсила. Будет смеяться и, быть может, расскажет другим. Но что делать — вот боюсь. Не могу притворяться.
Стал он подниматься по лестнице. Я встала и пропустила его на вышку.
— Ну, давай посмотрим, — сказал он и спокойно открыл люк. — Иди сюда.
Я подошла.
— Видишь?
— Не вижу, — ответила я.
— А Исаакий видишь?
— Да, — сказала я.
А сама даже Исаакий едва вижу: такой туман перед глазами.
— Смотри правее Исаакия, — говорит он, — еще правее… Вон туда, за красные здания…
И я прислонилась к его плечу.
Направо, за высокими зданиями, вспышки желтого дыма, одна за другой. После каждой вспышки удар.
— Теперь вижу, — сказала я. И у меня страх как рукой сняло. И не только потому, что снаряды падают далеко — каждую минуту они могут изменить свое направление, — а потому, что на вышке я больше не одна-одинешенька. И слышу такой ровный голос.
— Обстреливают судостроительный завод, — говорит старший лейтенант Голубков.
— А я думала, снаряды падают близко, — сказала я.
— Когда над головой свист вот такой заунывный, — значит, снаряд летит далеко, а если к тебе сюда прилетит, так ты и свиста не услышишь. Так наблюдай. Если снаряды ближе начнут падать, предупреди по телефону начальника караула. Стань вот здесь за кирпичные крепления. Понятно? А главное, теряться не надо. Ты не бойся! Стоять на вышке — дело не самое мудреное. Вот послушай, что я тебе расскажу.
Сбили мы как-то немцев в атаке и высоту заняли. А высота голая: ни кусточка, ни камешка, зацепиться не за что. От миномета жарко, а от ветра холодно: в ноябре дело было. Но держаться нужно, — приказ такой получили… И друга моего — лейтенанта Тарасова Михаила — «комендантом высоты» комбат назначил. Вот тут было над чем подумать… Всю ночь мы в земле рылись и бронебойщиков расставляли.
На рассвете фашисты на нас танки пустили, а потом пехоту бросили. Четыре атаки мы выдержали, но высоты не сдали. А когда комбату доложили, что немцы огошли, он запросил: «Почему не преследовали?»
А твое дело совсем простое… Держись молодцом! Ну, я пошел…
И он спустился с лестницы. А я осталась у открытого люка.
Туман у меня перед глазами уже совсем рассеялся. И теперь я хорошо вижу не только Исаакий. Вижу слева на соседнем здании вышку. Эта вышка — башня, а вокруг нее балкон. И там часовой, только моряк. Он спокойно ходит с винтовкой по балкону взад и вперед.
И справа на здании тоже вышка простая, со всех сторон открытая. А там двое часовых. Один из них наблюдает в бинокль за вспышками разрывов. И так на каждом высоком здании. Все наш город охраняют… А на мостах? Как же я забыла про мосты? На мостах часовым еще труднее, а стоят. По всему берегу Невы стоят, и на Пятачке под выстрелами… Разве я хуже всех? Нет. И я свое выполню.
Шаги на мостках… Все ближе… Шагают двое. Мне смена идет… Дождалась.
— Ты жива? — говорит Галина. — А я за тебя беспокоилась.
— Жива: и руки и ноги целы…
И вот я спустилась вслед за Галиной на чердак. Темноту прорезал луч ее фонарика.
— А сейчас пойдешь ужинать, — говорит Галина, — на ужин макароны, белые-белые. По триста граммов.
— По. триста? Это хорошо, — сказала я. — Это не то что сто двадцать. Но мне все равно нужно пять раз по триста — тогда я только наемся. Я после ужина сразу спать лягу, чтоб голод не чувствовать.
Глава III
ГЛАВНЫЙ ПОДЪЕЗД
Узнала я два поста: у ворот и на вышке. Остался еще третий — главный подъезд.
Наконец поставили меня на главный подъезд. И скажу, что это пост самый хороший.
Здесь стоишь в проходной у дверей, чтобы проверять увольнительные и пропуска. В случае недоразумений — в проходной за перегородкой комнатка, там дежурный по части. К нему всегда можно обратиться; так что я на посту не одна.
Стоять можно и по ту сторону дверей, на ступеньке подъезда. Передо мной волны Невы. Солнце по небу ходит. И видно все, что делается на набережной от Тучкова моста до моста Строителей.
На набережной напротив госпиталя, у самого берега, дрова сложены в поленницу.
Их заготовляют на станции Пери наши военнослужащие. Медсестры, вот такие, как я, живут в лесу, валят деревья, пилят и грузят в вагоны.
С Финляндского вокзала дрова сюда доставляют наши машины.
Машина прибыла. Часовой дает знать дежурному по части. Дежурный по части звонит по телефону на все отделения подряд. И высыпают на набережную санитарки, врачи… И начальник госпиталя тут. Мелькает его голова бритая, точно гуттаперчевая. Он на выгрузку всегда выбегает без фуражки.
И вот они копошатся с тяжелыми бревнами, как муравьи. И на глазах у часового растет поленница и в длину и в высоту. Ее сушат солнце и ветер.
Один раз начальник госпиталя вышел на набережную, оглядел поленницу со всех сторон и говорит:
— Часовой! А ведь дрова у нас крадут.
— Нет, — отвечаю я, — как будто не крадут.
— А ты смотри хорошенько, — говорит он, — понимаешь, что такое дрова для госпиталя?…
Понимаю ли я? А разве можно забыть сорок первый год?.. Батареи парового отопления застыли. Окна обросли толстой корой льда. В палатах пар от дыхания, руки и ноги .корежит… Мы бойцов раненых закрывали матрацами, чтобы они не замерзли. И сами во что попало кутались… Потом перестала идти вода из кранов… И это не все. Трубы фановые лопнули, и нас залила грязь. И в палатах, в высоких коридорах, на белой мраморной лестнице встал такой промозглый туман, как на Синявинском болоте.
Это случилось, когда среди зимы вдруг остановилась наша главная кочегарка, та самая, что на заднем дворе, наполовину врытая в землю. Замерла она, и тепло по трубам перестало идти.
Ей дров надо было много-много. Наверное, раз в пять больше, чем сейчас в нашей поленнице.
Хотя я сказала начальнику госпиталя, что дрова у нас не крадут, но, когда присмотрелась, увидела другое.
Ночью охранять дрова не надо. На набережной ни души: никому не разрешается ходить. Ходят только патрули. Их шаги гулко звучат в темноте, да побрякивает оружие…
Утром мимо дров идут рабочие. Они на дрова не глядят. Шагают быстро в серых комбинезонах. Через плечо противогаз. В руке котелок или узелок.
Дрова нужно охранять днем.
Когда солнце начинает пригревать, появляются на набережной фигуры, похожие на тени. Это женщины. Они еще не поправились с зимы сорок первого года… Потихоньку бредут по мостовой, как можно ближе к поленнице. Нагибаются, подбирая в свой мешок каждую щепку, даже самую ничтожную, каждый кусочек коры.