Я встала рядом с ним плечом к плечу и повторила вслух, что находится под охраной.

— Пост сдал, — доложил старый часовой.

— Пост приняла, — сказала я и подумала: «Теперь я уже часовой — лицо неприкосновенное. И все меня будут слушаться».

Галина с сержантом Сергеевым тотчас ушли.

Я выглянула из будки. Двор со всех сторон сжат высокими корпусами и залит асфальтом. Посреди двора протянулось здание, наполовину врытое в землю. Крыша у него такая низкая, что можно без труда на нее влезть. Вокруг углем натоптано. Это главная кочегарка.

Я заглянула в продолговатое окошко. Быть может, туда мне будет смотреть веселее?

За воротами дома такие же высокие, как наши корпуса. Дом, самый близкий к будке, какой-то странный. Он цел, но глубоко потрясен. Окна у него пустые, и со стен осыпается штукатурка. Он искалечен сильным взрывом бомбы, которая соседний дом развалила.

Между домами переулочек узенький, ухабистый, замусоренный обломками кирпича и искореженным железом. Какой унылый пост!

А ведь есть у нас ворота под нишей, широкие, железные, выходят на другую улицу — на Биржевую линию.

Тяжелые автобусы, которые привозят раненых, могли бы въезжать к нам на двор прямо с Биржевой. Им не нужно было бы колесить вокруг нашего здания, искать переулочек. Но начальник госпиталя велел те ворота заколотить наглухо, а открыть эти и построить здесь будку. Зачем? Маскировка? Конечно, с Биржевой линии санитарные машины въезжают к нам на двор у всех на глазах, а переулком они к нам подъезжают незаметно. Госпиталь — военный объект. Немцу очень бы хотелось нас разбомбить или послать к нам несколько снарядов.

Еще заинтересовала меня будка. Ничего, пол здесь основательный. А стены, дощатые стены, — почему от них веет на меня теплом?

Знаю! Ведь такие же стены были у нас дома, в наших просторных и светлых сенях. Усталая, разгоряченная, врываюсь я в сени: в лесу набегалась. Дверь кухни открываю, а в кухне мама…

Зашумело в переулке. Грузовая крытая машина приближается к воротам, раскачиваясь на ухабах. Ведь у меня новые обязанности! А я про дом задумалась…

Отворила я маленькую дверку будки и выбежала в переулок навстречу машине.

— Отворяй ворота! — кричит шофер уже издали. Но я стою на дороге с винтовкой. Ведь я должна сначала остановить машину и проверить путевой лист.

Машина не уменьшает хода. Чуть меня не смяла. И я уже подумала, что вот сейчас она разнесет ворота.

Но она остановилась перед самыми воротами.

Шофер высунулся из кабинки. Широколицый, на груди видна полосатая матросская тельняшка. Он кричит:

— Почему не отворяешь?

Я подбежала к машине. Встала, как нужно, и говорю:

— Путевой лист предъявите!

— Какой тебе еще путевой лист? Не видишь, кто сидит со мной.

А с ним рядом сидит сгорбившись человек в новой фуражке и в кожаной куртке. Бледный, глаза выпученные. Почем я знаю, кто он такой?.. А может быть, его как раз нельзя пропустить в госпиталь.

— Кто бы там ни сидел, — говорю я, — а вы мне путевой лист предъявите. Иначе я ворота не открою.

— Видали? — обратился шофер к бледному. — Кого сюда поставили? Что она из себя воображает? Ох, эти девчонки! Они на фронте уже всем надоели. Хоть ей и известно, чья машина, все равно она ее задержит. Хоть пять раз мимо нее проезжай, каждый раз потребует все документы показать и еще в машине будет рыться…

— Да покажи ты ей путевку, — сказал спокойно бледный.

И мне говорит:

— Не надо нервничать.

Порылся шофер в кармане и наконец протянул мне путевку.

Но ведь я еще никогда путевок не проверяла и сразу разобраться не могу. Буквы перед глазами так и прыгают.

— Мы ездили за хлебом для госпиталя, — говорит бледный.

Да, про это в путевом листе сказано.

Теперь мне захотелось пропустить машину как можно скорее. Я отдала лист шоферу и побежала через будку на двор. Рванула железный засов и отворила правую половину ворот с тяжелой перекладиной поперек. Но левую я еще не успела как следует отворить, как правая захлопнулась.

Снова отворяю правую половину ворот, толкаю тяжелую перекладину. А тут еще винтовка в руках путается… левая половина захлопнулась. Ворота косые, не держатся открытыми.

Шофер кричит, сердится. И машина шумит неугомонно. Что делать? Чем ворота подпереть?.. Смотрю, у помойки стоит старичок, дворник дядя Вася. Он всегда в столовой под титаном печурку топит.

— Эй, дядя! — крикнула я.

Он бросил на асфальт свою метлу. Подбежал и схватился за тяжелую перекладину.

Он придержал правую половину ворот, а я левую. Машина попятилась, а потом рванулась вперед. И вот она с шумом катит мимо нас, а дядя Вася, держась одной рукой за перекладину, кланяется ей чуть не в пояс.

Зачем вы кланялись? — спросила я у дяди Васи, когда машина завернула за главную кочегарку.

— Как зачем? — говорит дядя Вася. — Кондратьичу. Разве ты кладовщика нашего, Кондратьича, не знаешь?.. Почтенный мужик.

— Не знала я его, — говорю я. — Ведь до сих пор я на отделении была. Там встречаешься с другими людьми, например с хирургами. Кладовщика я еще не видела.

Дядя Вася принес мне булыжник — подпирать ворота. Как нельзя более кстати. В переулке опять зашумело. И пошли машины одна за другой в надвигающихся сумерках.

Оказалось, все машины наши. Они хотели проскочить в ворота как можно скорее. И каждый шофер злился, что я его задерживаю. Но мне ясно сказали, что от меня как от часового требуется. Разве я могу это нарушить?

Наконец притихло в переулке, и я вышла из будки на двор.

— Теперь можешь отдохнуть, — говорит мне дядя Вася, — наши машины уже все пришли. И я работу кончил.

Он поставил в угол будки свою метлу и исчез.

Проворный старичок. То в одном конце двора поскребет асфальт жесткой метлой, то в другом. Окурка, бумажки не пропустит — все подбирает тщательно. И мне помог. Только зачем он роется в помойке? Я видела. Какие-то шнурочки вытащил оттуда, свернул аккуратно и спрятал в карман. Банку из-под консервов обтер рукавом и сунул в свой противогаз.

Опять загрохотало, но на этот раз я могу стоять спокойно около своей будки: не машина, а тележка пустая загрохотала на дворе. Ее толкают двое. А впереди выступает сутуловатый, в кожаной куртке Кондратьич, кладовщик. Они направились в самый угол двора, к кладовой. В руках у Кондратьича ключи позвякивают.

А вот они уже катят обратно. Теперь двое с трудом тележку толкают. Тележка нагружена бараньими тушами. А сверху еще корзина с овощами. Кондратьич сейчас идет позади тележки, заложив руки в карманы куртки. Они везут завтрашний обед. Вот картина! Разве подумаешь, что голодно?

Но из всего этого мне достанется завтра на обед маленький кусочек. И так долго до завтрашнего обеда, даже до завтрака долго! Хоть бы погрызть морковку!..

Не удивительно, что дядя Вася так низко кланяется Кондратьичу. Ведь он — то хозяин над целой машиной хлеба, то хозяин над бараньими тушами. В кладовой у него чего только нет! И живет он во время блокады, а, наверно, не понимает, что такое, когда хочется есть…

Тележка скрылась за главной кочегаркой, но Кондратьич еще на дворе. Вдруг он выдернул руку из кармана и, размахнувшись, что-то мне бросил. Летит и падает к моим ногам морковка! Большая, чудесная, с хвостиком…

Наклоняясь, чтобы ее схватить, я чуть не уронила винтовку на асфальт. Так не делают часовые!

Нет, Кондратьич все-таки понимает, что такое, когда хочется есть.

Не успела я морковку догрызть, как напротив в окнах корпуса стали вспыхивать огоньки. Это огоньки седьмого хирургического отделения. И я знаю, что сейчас там делается… Туда пришла прямая, строгая Анна Петровна — майор медицинской службы. Она ходит из палаты в палату, останавливаясь около каждой койки. Делает вечерний обход сама. Потом она скажет сестре: сделайте еще то-то и еще то-то… Но сейчас она ее не отвлекает, потому что сестре нужно перестилать на ночь постели тяжелораненых. А это не так просто. Попробуйте-ка стряхнуть простыню у Басалоева, когда у него обе ноги от стопы до бедра в гипсе!..