Переговариваются где-то невдалеке. Все ближе и ближе голоса.

Может быть, это Соколов с ребятами? Миронов хотел было уже свистнуть, но подумал: «Нет, не Соколов. Соколов живет на буграх. А это кто-то из ребят, которые живут на низкой стороне. Верно, им по своей стороне сейчас не пройти, вот они и перебираются через дорогу на бугры».

Миронов прибавил шагу, поднялся на бугор и остановился. Смотрит вниз, на проезжую дорогу. Так и есть. Двое андреевских ребят, и Киссель с ними. Киссель впереди в своей мохнатой шапке, с холщовой сумкой через плечо. Он шагает по грязи, шлепая тяжелыми калошами, и все оборачивается назад к ребятам. Говорит, говорит, без умолку.

Вдруг Киссель поднял голову и замолчал. Увидел Миронова на буграх.

— Кабан идет! — крикнул он ребятам и пустился наутек, разбрызгивая грязь. Побежал обратно на свою низкую сторону. И те двое тоже повернули за ним.

Миронов только посмотрел им вслед и пошел дальше, наклонив низко голову.

Так он всю дорогу и шел, глядя себе под ноги. Только на углу, где нужно сворачивать на Главный проспект, оглянулся еще раз.

По низкой стороне идут Киссель с ребятами. Пробираются через грязь гуськом вдоль заборов, — видно, все еще боятся перейти на бугры.

Миронов свернул за угол, на Главный проспект.

На Главном проспекте грохот — по мостовой катят грузовики, а на стенках грузовиков написано большими буквами: «Электроток», «Красный Тигель», «Молоко-союз». Грузовикам уступают дорогу возы с сеном, испуганные лошади останавливаются, жмутся к панелям.

А по каменным плитам панелей шаркают метлами дворники, сметают жидкую грязь — тут тебе не Гражданская улица.

Хорошо идти по камням тротуара, мимо незнакомых домов, под грохот колес.

Да и ребята здесь не пристанут. Киссель храбрый только у своего андреевского дома.

Миронов остановился и стал рассматривать новенькое белое здание с черными железными воротами. Над зданием поднималась высокая башня, просвечивающая сквозными окнами, как фонарь. Это было новое пожарное депо. Его только что построили. Старинный собор на другой стороне улицы, белый, с синими куполами, стал как будто ниже с тех пор, как против него выросла башня депо.

Миронов хотел было посмотреть, как во дворе моют красную, как огонь, пожарную машину, но вспомнил, что сегодня нельзя опаздывать. Бегом пробежал он всю остальную дорогу, до самого школьного крыльца. Ворвался в раздевалку, широко распахнув дверь.

Гул стоит в школе — под потолками, в стенах. Ну, значит, звонка еще не было.

Но в раздевалке, заставленной высокими вешалками, тихо. Никого из ребят нет. Верно, все уже в классах, и до звонка осталось каких-нибудь две-три минуты!

Миронов кинул сумку на пол и сорвал с себя жар-жакет. Потом выбежал из раздевалки в коридор и остановился. Все ребята почему-то столпились в нижнем коридоре, облепили перила лестницы. Видно, что-то случилось там в конце коридора, у дверей учительской. Все туда смотрят.

Миронов протиснулся в середину толпы, приподнялся на цыпочки и посмотрел через головы ребят.

Там, у дверей учительской, стояла Екатерина Ивановна, зажав под мышкой свой коричневый портфель. А перед ней Пилсудский — без шапки, седой, взлохмаченный. Шинель забрызгана уличной грязью, на спине ящик. Пилсудский то наклоняется к Екатерине Ивановне, прижимая к груди шапку, то вдруг вытаращит на нее свои круглые глаза и стукнет об пол толстой сучковатой палкой.

Ребята смотрят на него и перешептываются. Никогда еще не видели они Пилсудского без шапки, такого сердитого и взлохмаченного.

Сторожу дяде Васе давно пора звонить на урок, но он остановился посреди коридора и, зажав колокольчик в руке, тоже слушает.

— Подумайте! — говорит Былинка. — Пилсудский к нам в школу пришел. И зачем это он пришел, интересно узнать?

— Он пришел карандаши и тетрадки продавать, — сказала Маня Карасева.

— Ну вот еще! Зачем ему ходить? У него своя будочка есть, — ответил кто-то рядом.

— А зачем же он с ящиком?

— Он всегда с ящиком.

Удивляются ребята, спорят, строят разные догадки. Только Миронов молчит. Хмурится, губы кусает. И вдруг издалека к нему Соколов пробирается, расталкивает всех. Схватил Миронова за рукав и шепчет, дыша ему в ухо:

— Это насчет фонаря. На нас пришел жаловаться.

— Ты почем знаешь? — зло прошептал Миронов и отвернулся от Соколова. А сам оглядывается — не услышал ли кто-нибудь?

Звонок. Наконец-то дядя Вася зазвонил. И двинулся прямо на ребят.

Ребята все разом повернулись и побежали, толкая друг друга, по лестнице наверх, в классы.

И дядя Вася тоже идет наверх. Переступает не спеша мягкими подшитыми валенками со ступеньки на ступеньку. А колокольчик в его руке бьется, как пойманная птица.

Опустела лестница. Только двое ребят отстали от других и остановились на первой площадке — Миронов и Соколов. Миронов прижался к перилам грудью, а толстый Соколов подбородком. И оба смотрят в пролет лестницы — в коридор.

Пилсудский уже идет к выходу. Он идет медленно, с шапкой в руке, оглядывая выбеленные стены, плотно закрытые двери, надписи над дверьми. И гулко раздается в опустевшем коридоре постукивание его палки и скрип деревянной ноги.

— Ну, Петька! — прошептал Соколов, когда в конце коридора глухо стукнула дверь, захлопнувшись за Пилсудским. — Пропали мы с тобой. Сейчас возьмут нас в оборот. Потянут на допрос.

Молчит Миронов, смотрит, хмурясь, куда-то в сторону.

Вдруг он тряхнул головой и повернулся к Соколову.

— Знаешь, про что я все думаю? Ведь он же нас не видел!

— Как не видел? Когда!

— Да тогда, ночью.

Соколов придвинулся близко к Миронову.

— Не видел, ты говоришь?

— Ну конечно, не видел. Я тогда в оба глядел, и никого на Гражданской не было. Он только потом догадался, когда мы у будки струсили.

— Ну, значит, можно и отпереться! — прошептал Соколов.

— Понятно, можно, — кивнул головой Миронов, — непременно нужно отпереться.

Соколов с Мироновым еще пошептались немного и побежали в класс.

Перед самой классной дверью Миронов остановил Соколова и сказал ему еще тише, чем прежде:

— Ты, смотри, при ребятах этих разговоров не заводи — ни со мной, ни с Кисселем. И не подходи ко мне лучше!

— Ладно!

Соколов и Миронов тихонько вошли в класс. У дверей они задержались.

Екатерины Ивановны еще нет, а ребята уже на местах. Только тихий гул стоит над партами, будто пчелы жужжат в кустах. Это ребята между собой потихоньку разговаривают.

Со всех сторон только и слышно: «Пилсудский, Пилсудский».

Миронов и Соколов оба разом покосились на Кисселя. Он тоже на своей парте сидит, перед самым учительским столом. Глаза у него бегают, а уши так и горят, как после драки.

— Киссель-то, — прошептал Миронов, — сидит, как на крапиве!

В это время быстро отворилась дверь — и вошла Екатерина Ивановна.

В классе сразу утихло жужжание, наступила полная тишина. Потом все, как по команде, поднялись с места.

— Здравствуйте, Екатерина Ивановна!

Так громко и дружно ребята никогда еще не здоровались с учительницей.

Один Миронов не успел вовремя встать. Только он приподнялся, как все остальные уже сели на места. Не заметила Екатерина Ивановна, даже не посмотрела на него.

Она совсем такая же, как была вчера, ничуть не строже. Спокойно подошла к учительскому столу, раскрыла портфель, достает учебники.

— Ребята! — говорит Екатерина Ивановна. — Что вы с Софьей Федоровной проходили? Помогите-ка мне разобраться. Пусть кто-нибудь скажет, на чем вы остановились по арифметике.

С места поднимается Былинка.

— Дроби начали… — отвечает она. — Круг сначала на две, потом на четыре части делили.

— А по русскому? — спрашивает Екатерина Ивановна.

— А по русскому, — говорит громко Шурук, — остановились на шипящих.

— А по естествознанию остановились на четвероногих! — кричат с задних парт. — На четвероногих!