Но сдавленным голосом Андрей сказал совсем другое:

— Я хочу быть островом. Чтобы никто ко мне, и я ни к кому.

— По-моему, это просто невозможно. Тогда не стоит жить, — горько сказал Дед.

— А теперь вы правы. По крайней мере, последовательны. Прощайте, — сказал Андрей и быстро вышел в коридор.

Тихо-тихо стало в комнате. Медленно плавал дым в косых лучах солнца. И опять мне показалось, что покачиваются стены, книги на полках стеллажей.

— Он сошел с ума, — с отчаяньем сказала Людмила, приподнимаясь со стула.

Заверещал звонок на стене. Хриплый голос был настойчивым, требовательным. Дед вышел из комнаты. Я побежал за Андреем, но его уже не оказалось на лестнице. Я вернулся.

— Ну и пусть, — сказал Руслан.

— Он сошел с ума, — с прежним отчаяньем повторила Людмила.

Пришел Дед. Он был подавлен.

— Простите меня. Скоро придет врач. Встретимся завтра, на дне рождения Лени.

Дед крепко сжал в пальцах свою трубку. Седые волосы спадали ему на лоб, глаза будто спрашивали у нас троих, его учеников: «А вы? Вы тоже уйдете когда-нибудь, как ушел Андрей?»

— Оказывается, мы ничего не знаем друг о друге, — сказал Дед. — Когда я его хвалил, мне хотелось его поддержать, чтобы он дорос до самого себя. Но кто-то из нас двоих поспешил. Неужели всем вам, всем кружковцам я могу принести такое вот?..

Дед торопливо пожал нам руки, мы вышли на улицу.

— Какой Андрей все-таки жестокий, — сказала Людмила чуть не плача.

— Он всегда был таким, — ответил ей Руслан.

Я промолчал, не зная, что сказать. Мне было тревожно. Так тревожно, как никогда еще не было. Я был и за Андрея, и против него. Но не хотелось мне ни осуждать, ни обсуждать его поступки. Хотелось остаться одному, идти молча. Я понимал: в комнате Деда произошло что-то такое значительное и сложное, что взрослее меня, шире и глубже любых моих возможных суждений, но в чем я обязательно должен разобраться сам, один.

Я долго шел по городу. По тихим, неприметным улочкам, через площади, вдоль каналов. Трудно мне было разобраться во всем, что случилось. Порой мне казалось, что я — как на дне, когда уже не хватает воздуха. Хотелось, чтобы свершилось чудо и сразу стало хорошо Деду, Андрею и всем-всем, кого я знаю и даже кого не знаю. Иногда мне казалось, что так все и будет, и тогда я шагал свободнее, увереннее, но одна улица сменялась другой, я видел новые и новые фасады домов, не похожие друг на друга лица людей, и опять приходило беспокойство.

Несколько раз я подходил то к одной, то к другой телефонной будке, набирал номер Деда, но после гудка вешал трубку. Я не знал, что сказать моему учителю, как успокоить его. Сегодня он подумал, что принес всем кружковцам несчастье. Но он принес нам счастье. Всем нам, какие бы мы ни были разные.

Я просто не представлял свою жизнь без Деда, без кружка. В кружке я стремился всерьез прояснить свое «самое-самое»… Там я был умнее, свободнее и прямодушнее, чем где-либо. Может быть, мне только так казалось, но так же казалось и всем моим друзьям-кружковцам; они признавались в этом не раз. Когда приходили к нам новенькие, я радовался за них. Наконец-то они встретились с Дедом, думал я, теперь они поймут, как мало они знают себя, людей, жизнь, прекрасные возможности, которые есть в них самих и в любом человеке. Нет, напрасно Дед решил, что принес нам несчастье. Все будет хорошо. Андрей успокоится, подумает, вернется на работу.

Я достал из кармана листок с адресами, развернул его, прочел: Загородный, тринадцать, квартира сорок семь. Юлия Семеновна Золотовская. Учительница французского языка.

Я вспомнил нашу преподавательницу в ремесленном училище. Рослую, громкоголосую, неприветливую. Подумал, что — нет, эта француженка не такая, раз она сама позвонила и приглашает к себе. Какая же она? Сколько я ни старался, никак не мог представить ее лицо, услышать ее голос, увидеть ее глаза; но чем дольше я о ней думал, тем больше мне хотелось встретиться с ней. Я сел в трамвай и поехал к Владимирской площади. Стал вспоминать все слова, какие только знал на французском языке. Оказалось, что их очень мало, и если Юлия Семеновна спросит меня о чем-нибудь по-французски, я ни за что не пойму ее.

Дом оказался старинным и высоким, с широкой лестницей, с кафельной красивой печкой в углу площадки между первым и вторым этажами.

Два пролета лестницы я пробежал, перепрыгивая через ступени. А потом остановился, зашагал едва-едва, мне стало совестно, неловко, я уж хотел было вернуться, но все-таки заставил себя подойти к дверям квартиры сорок семь и нажать кнопку звонка.

Долго никто не открывал, но вот послышались легкие шаги, потом тихий, тоненький голос. Слов было не разобрать. Я подумал, что это говорит маленькая девочка.

— Открой, — сказал я. — Мне нужно к Юлии Семеновне.

— Что нужно? — спросил тоненький голос.

— Мне нужна Юлия Семеновна. Она пригласила меня.

Дверь открылась. Я увидел седую старушку. Глаза ее смотрели внимательно и ласково.

— Юля будет позже, молодой человек, — сказала она нараспев. — А вы кто, ученик?

— Нет еще, но вообще-то да.

— Приходите, приходите позже, — сказала старушка, и дверь закрылась.

Я пошел вниз. Глухо и монотонно постукивали и поскрипывали мои рабочие ботинки. «Может быть, это и к лучшему, что ее нет дома, — подумал я. — Какой из меня француз?»

Навстречу мне по лестнице легко поднималась девушка. Тоненькая, длинноногая, в шерстяной вязаной кофточке, в белых туфлях и с белой сумочкой в руке.

Девушка подняла голову, и мне показалось, что ее большие черные глаза обрадовались, увидев меня. Я услышал голос, такой же мелодичный и детский, как у той седой старушки.

— Вы Леня? — спросила девушка.

— Леня, — сказал я.

— Тогда вы ко мне, — улыбнулась девушка и протянула руку.

Я осторожно сжал тонкие пальцы, веря и не веря, что передо мной Юлия Семеновна, преподавательница французского языка. Она была ну совсем как девочка, только высокая и смелая не по-девчоночьи. Я подумал, что мне очень трудно будет называть ее по имени и отчеству.

— Хорошо, что мы встретились. У вас было такое лицо, будто вы уходите, чтобы не вернуться больше, — сказала Юлия Семеновна, когда мы стали подниматься по лестнице.

— Это правда, — признался я.

— Вот и напрасно, — горячо сказала Юлия Семеновна. — Раз вы пишете стихи, вам обязательно нужно знать французский язык. Бодлер, Рембо, Вийон, столько прекрасных поэтов писали по-французски. Когда я услышала вас по радио, то очень удивилась и обрадовалась: оказывается, ремесленников обучают французскому языку. А ведь о них я слышала разное. Больше, признаться, плохое. Что вы хулиганистые, что вам ничего не интересно. А тут вдруг стихи, и французский… — Юлия Семеновна даже руками развела.

— Это о нас плохо говорят потому, что среди нас попадаются, конечно, и так себе ребята. А мы очень заметны, в форме. Чуть что, все валят на нас, — сказал я обиженно. — Однажды я ехал в автобусе, увидел, что у одной тетки сумочка открыта. Я ей говорю: «Закройте, а то еще останетесь без денег». А она как заорет: «Ремесло! Жулики! Сам открыл, а теперь еще издеваешься!» И требует, чтобы меня обыскали. «Да вы сначала сумочку проверьте», — сказал кто-то. Тетка порылась — все на месте. Замок — щелк, и заткнулась.

— Таких теток на всех хватает, — сказала со вздохом Юлия Семеновна. — Но я, честно говоря, тоже побаивалась ремесленников. — Она посмотрела на меня, улыбнулась и добавила: — Пока вас не услышала. Теперь вы мне расскажете о ремесленниках побольше. Я вам французский — а вы мне про себя и своих друзей, идет? — живо спросила она, снова протягивая руку. И уже перед самой дверью ее квартиры мы скрепили наш договор таинственным и крепким пожатием рук. И сразу мне стало просто и легко, как будто я встретился с давно знакомым человеком.

Комната Юлии Семеновны была большой, светлой. Никогда мне еще не приходилось видеть столько старинной мебели — резного и полированного дерева. Даже тяжелый стол окружали не стулья, а кресла с фигурными спинками. На стенах висели расписные фарфоровые тарелки, картины в тяжелых рамах. Казалось, я попал в жилье к людям совсем другого времени. Но это мне понравилось. У француженки все должно быть не как у всех.