А вот ножовка — тонкая пила, которой не раз приходилось перегреваться, даже синеть от моего нетерпения и слишком больших усилий. А вот драчевый напильник — широкий, длинный, тяжелый. Когда кладешь его на деталь, кажется, с одного взмаха можно спилить хоть что до самого основания. Это он выматывал меня, бывало, до одури. А вот напильник шлифной — гладенький, аккуратный. Есть в нем что-то ласковое. Он сглаживает любую грубость, им скругляешь углы, снимаешь заусеницы. А вот и плоскогубцы, и керн, для разметки, и твердый металлический карандашик — чертилка, и штангенциркуль. Мои учителя, друзья, а порой, когда не ладилось что-то, и недруги.

В мастерской было шумно. Ребята постукивали, погромыхивали инструментами.

— Потише можно? — крикнул мастер. — Сдайте все Ковальчуку. Он сложит в шкаф.

Ребята кинулись занимать очередь, начали толкаться. Пошли к шкафу и мы с Володькой.

— Леня, иди-ка сюда, — позвал меня мастер. Я подошел. — А передачка ничего получилась. Ты читал прямо как артист, — весело сказал мастер. Я покраснел. — Ладно-ладно, не смущайся. Стихи — это хорошо. Не бросай. Может, когда-нибудь станешь знаменитым поэтом. Только не зазнавайся, не хлопай дверью, понял? — Мастер улыбнулся, дружески провел рукой по моим волосам. — Побыстрей сдавай инструменты — и к замполиту. Ты ему для чего-то срочно потребовался. Не бойся, ничего такого не будет.

— О чем это вы? — спросил Володька, когда я снова встал в очередь.

— Замполит вызывает.

— Разнос за вчерашнее?

— Да вроде бы нет.

— Тогда ты, Лёпа, попробуй выведать насчет работы. В общем, поговори как-нибудь.

К замполиту на второй этаж я поднимался медленно. Почти бесшумно ступал по железным ступеням лестницы. Тихо. Все заняты делом. А вот и просторный коридор с длинным рядом окон, а вот и дверь библиотеки, она сегодня закрыта. Возле нее на стене висит газета, все та же, с фотографиями лучших учеников и с моим стихотворением, напечатанным на машинке: «Ремонт станка». Надо же, как все получилось. Писал просто так, для себя и для друзей, оказалось — для многих.

Подошел к дверям замполита, представил, как он сидит за столом, большой, грузный в своем офицерском кителе, застегнутом на все крючки и пуговицы. Сейчас посмотрит на меня в упор, пристально, спросит басом: «Ну, как, орел, успехи? Докладывай». Не сразу сообразишь, что отвечать.

Я постучался, вошел в кабинет. И точно. Замполит на своем месте. Листает какие-то бумаги. Поднял голову:

— А, Ефремов? Присаживайся.

Я медленно опустился на стул.

— Значит, выступаем, — сказал замполит задумчиво. И я не мог понять по голосу, с удовольствием он это произнес или ему что-то не нравится. — Да уж, гласность, печать — это сила, — опять в раздумье произнес замполит. — Но все-таки что ты там наговорил такого?

Я даже оторопел, пришло какое-то неприятное волнение.

— Ничего я такого не говорил. Прочел стих, и все.

— И все? — удивился замполит, вглядываясь в меня.

— Сказал еще, что по французскому слабовато учусь, что был в детдоме, что нет у меня ни отца, ни матери.

Замполит громко шлепнул рукой по столу, чему-то обрадовался.

— Вот-вот, — пробасил он. — Я ведь этой передачки не слышал. Но теперь понимаю. Ты всех разжалобил. Вчера звонили и сегодня, — сказал замполит. — Какая-то старушка позвала тебя на пироги. Я ей говорю: «Будьте спокойны, бабуся, государство его поит и кормит». А она мне: «Государство таких пирожков не выпекает. Вы уж ему все-таки дайте мой адресок, он сирота». — Замполит положил передо мной исписанный листок бумаги. — Тут еще один адрес, — сказал он и передразнил девичий голос: — «Я школьница. Мне стихи его понравились, переписываться хочу».

Я краснел все больше и больше.

— Еще не все, — сказал замполит. — Сегодня звонила учительница французского языка. Хочет тебе помочь. Приглашает сегодня вечером. Вот ее адрес. Тут, в конце. — Замполит ткнул пальцем в бумагу, поднялся со стула, выпятил живот. — Это и есть наша советская действительность, — сказал он торжественно и протянул мне широченную мягкую ладонь. — Поздравляю! Желаю дальнейших успехов.

Из кабинета я вышел с листком в руке. Крупным размашистым почерком были написаны на нем адреса людей, которых я никогда не знал.

— Бабушка, невеста, француженка! Ну и даешь ты, Лёпа, — сказал я громко сам себе, складывая листок вчетверо. Мне было почему-то неловко держать его в руке, прятать в нагрудный карман гимнастерки. Вздрагивали пальцы, и самому хотелось подпрыгнуть, или побежать, или крикнуть погромче что-нибудь дурашливое и радостное. На мгновение я представил себе корреспондента. Он держал передо мной микрофон. Почти у самых губ. Но теперь мне уже не было противно, как раньше, говорить в маленький металлический подслушиватель, признаваться бездушной железяке, она не глотала мой голос, мои слова не улетали в ничто. Я говорил — глаза в глаза, от сердца к сердцу.

Я промчался по коридору, прогрохотал по лестнице, выскочил на улицу и понесся к телефонной будке. Нашел монету, набрал номер.

— Алло, — услышал я знакомый хрипловатый голос Деда, подождал, пока он откашляется.

— Это я, Леня.

— Здравствуй. Что у тебя хорошего?

— Спасибо вам, — сказал я.

— За что? — удивился Дед.

— Можно я к вам приеду и все объясню?

— Только не сейчас. Я очень занят. Приезжай попозже, к вечеру, — сказал Дед. — А все-таки, что произошло?

— Понимаете, прямо в училище позвонила какая-то бабушка, а потом девушка, а потом француженка.

— Ничего не понимаю, говори яснее. Какая бабушка, какая француженка?

— Преподавательница. Она хочет мне помочь по французскому языку. А бабушка зовет на пироги. А девушка предлагает переписываться. Это после той передачи. Представляете, как здорово!

— Поздравляю. Жду тебя вечером. Поговорим, — сказал Дед.

Когда я повесил трубку, у меня было такое чувство, что мой день рождения не завтра, а сегодня. Как будто только теперь я начинаю жить. Перед будущим нет ни страха, ни тревоги. Оно — награда за все трудное, что было в прошлом.

Вечером Дед встретил меня у дверей с трубкой во рту. Рыжий пенковый чубук висел у самого подбородка. Дед придерживал его рукой, вминая пальцами табак.

— Здравствуй, входи, очень хорошо, что пришел, — сказал он скороговоркой, захлопнул дверь и звонко зашлепал домашними туфлями по коридору. Он, кажется, не шел, а бежал, увлекая меня за собой. — Ты как раз вовремя, — сказал он на ходу. — Я тут кое-что придумал.

В комнате Деда было накурено и солнечно. В светлом тумане как будто покачивались книги на полках стеллажей. Большой письменный стол, два стула у окна и часть широкого дивана были заняты листами бумаги — это были карты. Самая большая из них висела на стене, она была исчерчена красным и синим карандашом; пунктирные и сплошные неровные линии пересекали ее с севера на юг, с востока на запад, кружили и петляли, кажется, по всей планете.

Я уже не раз видел эту карту. На ней были отмечены маршруты осуществленных и не осуществленных путешествий. Дед много где побывал, когда плавал капитаном торгового судна. Немало поездил он и по земле — один и с нами, кружковцами. Дед любил странствия, когда говорил о них, молодел, преображался, и тогда казалось, что ничего более важного и замечательного не существует в его жизни. Особенно он любил намечать новые маршруты. Он говорил, что нужно уметь радоваться путешествию сначала в мечтах, потом в реальности и, наконец, в воспоминаниях.

Дед усадил меня на диван, а сам опустился в любимое деревянное кресло. Сел не глубоко, на краешек, нетерпеливо перебирая ногами и попыхивая трубкой. Он явно думал о чем-то своем, веселом, путешественном, и ему хотелось поделиться планами, но он спросил:

— Так что у тебя произошло?

Я стал рассказывать, как был у замполита училища, как тот дал мне адреса людей, которые захотели со мной познакомиться, услышав передачу.