— Да, — сказал я. — Ты сегодня как-то очень хорошо говоришь. Я вот тоже часто думаю о своей жизни, о родителях, о прошлом. Особенно часто вспоминаю детдом. Во мне все время живет особое, детдомовское. Я, кажется, любого детдомовца моего времени могу узнать по глазам. Он и стремится к людям, и боится их подпустить к себе. Все-таки что может быть хуже детства без родителей? Нам, конечно, детдом очень помог, помог выжить, но и оставил немало в памяти такого, от чего не откажешься вдруг. А я чувствую, что от этого нужно отказаться. А ты мне однажды здорово помог. Ты забыл, а я помню. Я рассказывал тебе о детдоме — как я убегал, как меня ни за что били мальчишки. Ты слушал внимательно, сочувствовал. А когда я замолк, ты сказал мне: «Тебе, конечно, пришлось нелегко. Но не нужно рассказывать про это таким сиротским голосом». Меня тогда всего обожгло. Я долго потом ходил сам не свой. Но с тех пор, как бы это сказать, у меня совсем переменился голос. Ты заметил?

— Заметил, — сказал Андрей. — Я тоже потом мучился, у меня ведь невольно вырвалось. Ты мог бы озлобиться и приуныть еще больше.

— Мог бы, — сказал я.

— Значит, все идет нормально. Как и должно быть в семнадцать лет.

— Выходит, так.

— Тогда беги поставь чайник, он остыл.

— Ты знаешь, мне пора в училище, я уже того…

— Ну что ж, пора, значит, пора. Вон и мама идет с работы, звонок. Деньги на трамвай есть?

— У меня карточка! — крикнул я уже в коридоре.

От остановки трамвая до училища я бежал бегом. Я не опаздывал, но никак не мог идти спокойно. Мне хотелось, чтобы все побыстрее узнали о моем дне рождения, обрадовались, поздравили меня. Днем я побуду с ребятами в училище, а вечером — к Деду. Поднимусь по лестнице, нажму кнопку звонка и прислушаюсь, скоро ли зашлепают торопливые шаги.

А потом Дед встретит меня на пороге, обнимет и, может быть, даже прижмется ко мне гладко выбритой щекой. Поздравит.

А потом, пока еще не собрались гости, я сяду на скрипучий диван. Дед раскурит трубку и спросит:

— Ну, что у тебя хорошего? Рассказывай.

И я начну рассказывать. О том, как вчера побывал у Андрея, как мы поговорили с ним, как я проснулся и случайно увидел дневник, не удержался и прочел «Ночные вести», как потом мы пили с Андреем чай, разговаривали, как нам было хорошо. А потом расскажу о француженке, а потом о сегодняшнем дне в училище, а потом…

Дед уже, наверное, приготовил свой столик. Маленький, шаткий, за которым я не раз пил чай. Один и вместе с друзьями. Каким вкусным был этот обычный чай, и какими сладкими были дешевые конфеты, и какими сытными казались свежие бутерброды с колбасой и сыром! Все это, наверное, будет на столе.

А потом понемногу, по одному начнут приходить мои гости: принесут цветы, подарки. А потом мы сядем за стол, и Дед произнесет тост.

— Эй, Лёпа! — услышал я за спиной. Оглянулся. Меня догонял Володька.

— Оглох, что ли? — рассердился он. — Ору тебе, ору. Вместе ехали, я был в первом вагоне, а ты во втором. Ты выпрыгнул и драпанул. Я за тобой…

Володька едва переводил дух.

— А чего ты так рано? — спросил я.

— С мастаком решил поговорить. Он что-то не очень насчет седьмого цеха. Говорит — посмотрим.

— Оставят, Володька, не бойся.

— Оставят, оставят. Ты всегда говорил — оставят. Бригадир тоже говорил: «Оставлю». Мастер тоже. А теперь скис, говорит: «Посмотрим, не от меня зависит». Устроит меня в какую-нибудь шарагу…

Никогда еще мой друг не был так встревожен. Все у него шло гладко, все казалось надежным. Из училища намечался переход прямо в лучший цех завода. А у меня еще не было ясности; я хоть и ждал, что все обойдется, но втайне готов был к худшему. Но сегодня я даже не думал об этом.

— Ты забыл, что у меня день рождения? — спросил я Володьку.

— Да нет, Лёпа, не забыл. Поздравляю. — Друг порылся в карманах, вытащил маленький перочинный нож. — На, держи.

— Так это же твой, — удивился и обрадовался я.

— Ну и что ж, что мой. Теперь будет твой.

Володька никогда не расставался со своим ножичком — в нем были четыре тонких аккуратных лезвия, маленькое шильце и даже крошечные ножницы с пружинкой.

— Спасибо, Володька, — сказал я.

— Да ладно тебе. На вот, держи еще подарочек, — сказал мой друг и протянул небольшой сверток, перевязанный суровыми нитками.

— Письма? — догадался я.

— Тут все, — сказал Володька. — Не так уж их и много.

Я взял в руки сверток, подержал на весу. Володька смотрел на меня внимательно, и какое-то новое выражение появилось на его лице.

— Слушай, Лёпа. Она действительно такая, как в письмах?

— Нет, не совсем, — сказал я. — Она многое придумывала. И потом, она уже почти взрослая.

— А у тебя действительно с ней серьезно? — И в голосе друга я услышал что-то новое. Он спрашивал и смотрел с интересом, а не вяло, как обычно.

— Да, Володька, это серьезно.

— И ты мог бы на ней жениться? — спросил он.

— Жениться?

Было очень странно произносить и слышать это слово. Оно всегда было таким далеким! Не завтрашний, а послезавтрашний день.

— По правде сказать, Володька, я не знаю. А разве обязательно, если любишь, жениться?

— Тогда это не настоящее, — сказал друг. — Ты помнишь, мы познакомились на катке с одной девчонкой, она была в белой шапочке?

— Конечно, помню, Юлька.

— Так вот, ты тоже говорил, что любишь ее.

— То другое было, Володька. Теперь совсем не так.

— Вы целовались?

— Нет.

— Ни разу?

— Ни разу.

— А вообще, Лёпа, ты хоть раз целовался? Только не заливай.

— Однажды, Володька. Чуть-чуть. Но это, можно сказать, не в счет.

— Я тоже ни разу, — вздохнул мой друг. — А ты думал когда-нибудь, какая у тебя будет жена?

— Немножко думал. Я хочу, чтобы она была красивая и добрая.

— А я хочу, — решительно сказал Володька, — чтобы она во всем могла меня понять.

— И меня тоже.

— И чтобы она никого другого не любила, — сказал Володька.

— Конечно, — сказал я. — Отелло вон даже задушил свою жену от ревности.

Володька ничего не ответил. Мы молчали, шли не спеша. Такого разговора у нас еще не было за все три года нашей дружбы.

— Володька, а что ты думаешь делать после училища? Только работать? — спросил я.

— Конечно, а чего еще? Учиться больше не хочу. Заработок будет приличный, куплю мотоцикл. Буду ездить на рыбалку. Надо хоть пожить, а то все зубри да зубри. Я вот, может, только рабочий разряд подниму. Нужно получить самый высший. Тогда все в порядке. А что толку учиться? Инженеры-то, вон, меньше получают, чем работяги.

— Меньше-то меньше… — согласился я. — Но знаешь…

— А ты что, куда-нибудь в академию решил податься?

— Зачем в академию? Я тоже сначала поработаю. А там видно будет. Вот если со стихами пойдет…

— Слушай, Лёпа, я давно хотел тебя спросить, а не мура ли все это?

— О чем ты?

— Да вот то, что ты пишешь и рассчитываешь на что-то.

— Ну, знаешь, Володька, ты это напрасно. Я, может, и не поэт, но все это не мура, без этого мне теперь никак не прожить. Ты даже не представляешь, как мне было бы скучно без стихов, без книг, без моих друзей из литкружка. Раньше я не знал, что мне делать, когда я оставался один. Бывало мне так тошно, места не находил, а теперь, куда бы я ни попал, что бы со мной ни произошло — я не одинок. Я думаю, и мне интересно. Я фантазирую и сразу попадаю или в какое-нибудь другое время или в другой мир, где и люди, и дома, и деревья, и все-все — такое, да не совсем такое…

— Но это же неправда, — сказал Володька.

— Ну и что? Пусть не совсем правда. Вот сколько уж мы ходили с тобой по этой улице. До того знаем каждый дом, что даже скучно. Ничего в этой улице нет особенного, и это правда. А вот разговор такой у нас впервые. И теперь улицу эту я вижу по-другому. Я волнуюсь, думаю и чувствую не как всегда. Все скучные наши вышагивания я позабуду, а вот как мы идем сегодня — никогда. И это тоже правда, но уже такая, какая бывает редко, как в стихах. Когда я их пишу или только задумываю, мне кажется, что все-все впервые, и все так волнует, как будто первый раз целуюсь.