— Завтра? — Дед прищурился, вложил в рот мундштук трубки, почмокал, попыхал дымом. — Завтра? — Глаза его стали веселыми и горячими, как недавно, когда он мечтал. — Никакого завтра не будет, идем сейчас же. У меня нет времени ждать… Ты только посмотри, где мы еще с тобой не побывали!

Дед вскочил с кресла, подбежал к карте, подбросил к ней руку. Так подбросил, будто смахнул со стены все города, горы и океаны, чтобы крепко-накрепко зажать их в кулаке.

В комнате над дверью что-то затрещало. Только тут я заметил новый большой звонок, он висел на проводах, перекинутых через гвоздь. Дед услышал, забеспокоился, подбежал к письменному столу, выдернул один за другим ящики, отыскал маленькую стеклянную ампулу и быстро вышел. Я знал, что за стеной лежала в постели его больная внучка. Дед уже месяц ухаживал за ней днем и ночью.

— Леня, будь добр, сбегай в аптеку, — попросил Дед, вернувшись. — Она на углу улицы Желябова и Невского. Получи лекарство. Знаешь, там, где выдают по рецептам. — Дед дал мне какую-то бумажку, и я помчался.

Вернувшись, я застал в комнате Деда двоих наших кружковцев — Руслана и Люду. Они чинно сидели рядышком на стульях у окна. А на диване полулежал Андрей.

— Здравствуйте, — сказал я радостно.

— Привет, привет, знаменитость, — усмехнулся Андрей. Руслан и Люда кивнули.

Смущаются, подумал я. Пришли посоветоваться насчет свадьбы. Если бы я не знал об их недавнем решении, никак бы не подумал, что передо мной сидят жених и невеста, такие они разные: высокий, тощий, с виду сумрачный он, и маленькая, тоненькая, озорная и лукавая она. Густые черные волосы Люды вились мелкими колечками, спадали на плечи, на голубое платье. Она крепко держалась за края стула. Я подумал, что еще немного — и она не выдержит этой чинной неподвижности, быстро встанет, рассмеется, начнет подшучивать над всеми нами. Руслан сидел прямо, сосредоточенно и будто что-то мял, скручивая длинными пальцами. Он всегда так делал, когда волновался.

Я отдал Деду лекарство. Дед поблагодарил и больше не сказал ни слова. Низко склонилась его голова, редкие седые волосы были растрепаны, очки сползли на кончик носа. Сидя в кресле, Дед грустно потягивал трубочку, сопел, покашливал. Его было просто не узнать. Куда девались энергия и веселость? Что тут произошло?

Я сел на диван рядом с Андреем, хотел сказать что-нибудь забавное, пошутить, но меня смутила необычная тишина в дымной комнате Деда. Как будто что-то очень важное нарушилось с моим появлением. Никто не смотрит на меня, никто не ждет моих слов. Лица у всех напряженные, вызывающе топорщится клочковатая борода Андрея.

— Вот, пожалуйста, — сказал вдруг Дед горячо и громко, показывая на меня рукой: — Я вам говорил о его успехе. Так он теперь тоже конченый человек.

«Вот так да, — подумал я. — Какой же я конченый человек? Все у меня складывается как нельзя лучше». А Дед продолжал:

— Теперь и он захочет персональный стол.

— Он не захочет, — сказал Андрей. — Он всю жизнь будет сочинять что-нибудь дамское, — Андрей хохотнул, — о станках для француженок.

Зачем он так зло шутит? Когда у Андрея бывали удачи, когда все хвалили его у нас в кружке, я радовался за него, гордился им. А он всегда говорил о моих стихах что-нибудь такое… И сегодня он особенно язвителен.

— При чем тут дамское? — взорвался Дед. — Он написал неумело, но человечно, и это поняли многие.

— Опять вы о человечности, — недовольно сказал Андрей. — Кто знает, что это такое?

— Эгоист, — сказал Дед. Он встал с кресла, быстро заходил по комнате. Три шага вперед, три назад. — Когда ты смеешься над пороками — тебе только смешно, — говорил он. — Когда ты восхваляешь что-то или превозносишь — ты, даже не замечая этого, восхваляешь и превозносишь только самого себя. Ты как будто сводишь со всеми счеты.

— А разве мало дураков? — усмехнулся Андрей. — Почему я должен быть с ними заодно?

— Ты ни с кем не заодно. И кажется… кажется, это я во всем виноват, — внезапно заключил Дед и остановился. Голос его потускнел. — У вас хорошие специальности. У вас друзья, много книг, много дней впереди, вы уже начинаете обзаводиться семьями. — Дед посмотрел на Руслана и Люду. — И вдруг такая вот беда: не окрепнув, все бросить… Андрей, ты не должен уходить с работы.

Ах, вот они о чем, наконец-то понял я. Сегодня первый день Андрей не на работе. Я просто не мог представить, как он решился уволиться. Пока он только мечтал об этом, я думал, что он прав, и даже поддерживал его, восхищался его смелостью, его готовностью к подвигу ради любимого дела, но теперь, когда все свершилось, я думал о поступке Андрея с растерянностью, недоумением и страхом.

Дед нервно посапывал трубкой, смотрел на Андрея и ждал, что он скажет. Мой друг уже не полулежал, он сидел напряженно на самом краешке дивана. У него подрагивали пальцы.

— Может, в чем-то вы и правы, — сказал Андрей. — Но ваш совет — от страха. Вы насмерть перепуганы жизнью.

— Перестань, — оборвала его Людмила, — Как тебе не стыдно.

— Знаешь, Людочка, ты уж обзаводись семьей, устраивай свое определенное будущее и не лезь, — резко ответил Андрей.

— Она тебе дело говорит, а ты на всех бросаешься, гениальничаешь, — вступился Руслан.

Андрей даже вздрогнул, услышав слово «гениальничаешь».

— А ты наивничаешь! Ты, может быть, каннибальничаешь за компанию! — закричал Андрей.

— Боже мой, — сказал Дед с горечью. Он схватился за голову. — Разве я мог подумать, что придет к этому? Неужели никуда не деться от такого ожесточения? Что это: честолюбие? гордыня? пробудившийся характер?

В комнате над дверью опять затрещал звонок. Дед извинился и вышел.

Довольно долго мы сидели молча. Трудное это было молчание. Я хотел было показать лист бумаги с адресами, но Андрей остановил меня:

— Знаем, знаем. Ты теперь продекламируешь про свой станок для французского радио.

— До чего же ты злой, — вспыхнула Людмила. — Тебя никто никогда не будет любить, — произнесла она, как заклятье.

— А ты знаешь, что такое — любить? — язвительно спросил Андрей. Он хотел сказать что-то еще, но в это время вошел Дед.

— Может быть, ты, Андрей, и в самом деле прав, — сказал он грустно, — что я говорю, как человек, перепуганный жизнью, вернее — пуганный. Она пугала меня довольно часто: во время войны, да и в мирное время. И теперь мне страшно: что будет с тобой? Твоя злоба погубит тебя. Злобный роман — что может быть чудовищнее? Да ты его и не напишешь, злость не даст. Да и мастерства нет.

— Напишу, — сквозь зубы процедил Андрей. — Даже если вы все возьмете лопаты и станете заваливать, забрасывать, закидывать меня своими советами, а потом начнете утаптывать, утрамбовывать, приплясывать, то и тогда я напишу. Или там, внизу, под вашими советами, или наверху, послав все к черту.

Андрей был в ярости. Он встал. Лицо его покрылось красными пятнами.

— Вы все скучные и трусливые люди, — сказал он. Когда один против всех, вы это называете злобой, а когда все против одного — это, по-вашему, добродетель. Я никого из вас больше не люблю и не хочу видеть. Никого!

Если бы я мог, я бы закрыл Андрею рот, чтобы он не произносил этих страшных слов. Еще немного, и Дед, кажется, выгонит его из дома. Я знал, какой он бывает беспощадный, непримиримый. Я очень боялся его гнева. Он мог так отхлестать презрительными словами, что, кажется, после этого и жить незачем.

Дед молчал. Сумрачным стало его лицо. Будто пеплом покрылись морщины. Но глаза его, большие, глубокие, были полны не гневом, а состраданием.

— Ты и его не любишь? — глухо спросил Дед, показывая на меня.

— Да, и его, — не глядя на меня, сказал Андрей.

Я был поражен. Я уже ничего не понимал.

— Значит, ты не любишь и свою мать, и Олю? — тихо спросил Дед.

Лицо Андрея побледнело. Я ждал, что он сейчас скажет: «Нет! Все, что я говорил, неправда! Я люблю вас всех. Мне дороги все мои друзья». Как же можно не любить свою мать?