— Бабушка, это вот и есть Леня Ефремов, — сказала Юлия Семеновна седой старушке, которая стояла с полотенцем в руках возле массивного буфета, старательно протирая тарелку с каким-то сложным рисунком на донышке.

— Да уж знаю, знакомы, — улыбнулась старушка. — Я думала, что это двоечник какой-нибудь не дает тебе житья, а потом догадалась. Вы садитесь сначала к столу, дети мои, а уж потом за науку. Мойте руки. Вы, молодой человек, наверно, прямо с работы?

— Да, прямо с работы, — сказал я, украдкой поглядывая на свои ладони в ссадинах и мозолях, на длинные, не очень-то чистые ногти.

Умывался я над большой белой раковиной, розовым душистым мылом. Вытирал руки мягким мохнатым полотенцем. Вспоминал, как мне приходилось отдраивать их после работы жестким песочком или древесными опилками, чтобы выгнать из пор и трещин кожи въедливую заводскую грязь, как потом я подходил к мокрой, захватанной вафельной вытирашке. Что и говорить, у француженки разве может быть такое? У нее, наверно, все как в Париже.

Обломком старой своей расчески я старательно причесал волосы перед маленьким зеркальцем над раковиной, расправил под ремнем складки гимнастерки, вошел в комнату.

На круглом столе, на белой скатерти рядом с неглубокими тарелками аккуратно лежали ножи, вилки, ложки — они были большие, тяжелые, должно быть, серебряные. Посредине стояла плетеная хлебница, наполненная до самого верха кусками хлеба и булки. На столе красовались хрустальная солонка, перечница и еще какие-то массивные граненые пузырьки.

— Я супа не буду. А вот Леня — обязательно, — сказала Юлия Семеновна.

Я не стал отказываться. Суп, так суп. Я вообще никогда не отказывался от еды, даже если был сыт. Дают, значит ешь. Суп оказался очень вкусным, и я только сначала стеснялся, ел не спеша, а потом все пошло, как обычно — быстро, с удовольствием.

— Молодец, — сказала старушка. — Вы, молодой человек, хорошо едите. Мужчине это к лицу.

Я подумал, что мне обязательно нужно чем-то отблагодарить приветливую и любезную старушку.

— Такой вкусный суп я ел только у своей бабушки, — сказал я, хоть не помнил ни одной из своих бабушек.

— Ешьте на здоровье, — улыбнулась старушка. — Я вам еще могу подлить.

— Леня, а кем были твои родители? — спросила Юлия Семеновна, медленно разрезая кусочек мяса и намазывая его горчицей.

— Мама была медицинской сестрой. Отец… Даже не знаю, кем он был. Он работал сварщиком, плотником, пел в театре, настраивал рояли, он все умел.

Мне показалось, что уж очень неинтересно я представил моих родителей, и я тут же вспомнил рассказы родственников о деде, в честь которого меня назвали Леонидом.

— А вот мой дед, — начал я, — сперва был пастухом. Потом выучился, стал мастером на Балтийском заводе. Без него, кажется, ни один корабль не спускали на воду. Он так разбогател, что купил тройку рысаков. Лошади у него были знаменитые, с особым шагом. К передним ногам одну подкову им приделали тяжелую, другую легкую — вот и привыкли они бегать по-особому.

— Я-то еще помню рысаков, — мечтательно сказала бабушка. — И пролетки, и конки. Помню даже, как на Аничковом мосту стояли торговки со всякими селедками. Больше всех сладостей я любила рыбьи глаза. Положу в рот и сосу вместо конфеты.

— А мне нравятся капустные кочерыжки, — признался я.

— Ой, мне тоже, — закивала Юлия Семеновна.

— Поискать, так у вас много чего общего, — благодушно сказала бабушка.

«А что, у нас и в самом деле много общего, — обрадованно подумал я. — Вот Юлия Семеновна называла имена знаменитых французских поэтов, а я кое-кого из них знаю. Бодлера, например. Не знаю, конечно, по-настоящему, но слышал, даже читал кое-что». И мне так захотелось похвастаться своими знаниями, удивить чем-нибудь таким… интеллигентным, что я сказал без всякого перехода от капустной кочерыжки:

— А я вот, между прочим, Бодлера не очень люблю.

Юлия Семеновна осторожно спросила:

— Это почему же?

Я подумал, что нужно ответить как-нибудь повозвышеннее, понеобычнее, и сказал:

— Да так. Он весь такой индифферентный.

Юлия Семеновна отвернулась от стола и начала так хохотать, что я думал, она упадет со стула. Я понял, что сказал какую-то ерунду.

— Да ладно тебе, Юлька, — сказала бабушка, тоже посмеиваясь. — Ну, чего ты над ним хохочешь. Сказал не то. Бывает.

Юлия Семеновна вышла из-за стола, все еще похохатывая, глаза у нее были веселые и влажные.

— Что такое — индифферентный? — спросила она сквозь смех. Я замялся.

— А вот давайте посмотрим в словаре. Вы уже поели?

— Спасибо. Сыт.

Мы вышли в соседнюю комнату. Она оказалась очень не похожей на ту, в которой мы были. Все в ней было легким, хрупким. У окна стоял столик из красного дерева. На нем цветы, какие-то футлярчики, крошечные флаконы духов. Я почувствовал их запах. Он был едва уловим, не то что резкий запах тройного одеколона, к которому я привык в парикмахерских. Мне стало даже неловко оттого, что я оказался в такой женской обстановке.

Юлия Семеновна подошла к шкафу с резными дверцами. За стеклом поблескивали золотые буквы старинных переплетов. Юлия Семеновна достала словарь, начала листать его, потом передала мне:

— Лучше найдите сами.

Я нашел слово «индифферентный», прочитал объяснение и, должно быть, покраснел.

— Я хотел сказать «инфантильный», — едва слышно проговорил я.

— Все равно не то, Леня. «Инфантильный» — значит ребячливый. И не нужно вам говорить слова, в которых вы не уверены. Интеллигентный человек — это вовсе не тот, который говорит мудрено. Пользуйтесь своими словами, у вас их, наверно, много.

— Да, в общем, хватает, — сказал я довольно сухо. Что-то стало раздражать меня. Я здесь был чужаком, и каждый мой жест, шаг, слово могли оказаться смешными или неловкими.

— Леня, а бывает, что вы ругаетесь?..

— Конечно, — сказал я не без гордости.

— Вот уж не подумала бы про вас.

— А чем я хуже других?

Юлия Семеновна пожала плечами.

— Вы как будто гордитесь этим.

— Горжусь не горжусь, но без этого мужчины обойтись не могут.

— Это почему же?

— Как почему? Ну, хотя бы… Бывает, так хряснешь молотком по пальцу!

— И ругань помогает, — улыбнулась Юлия Семеновна.

— Ну, конечно. Еще как помогает.

«Чего она расспрашивает? — думал я. — Как будто не слышала ни разу, как мужчины ругаются. Еще, чего доброго, попросит меня ругнуться при ней».

— А ну-ка, Леня, как вы ругаетесь?

Я смотрел на Юлию Семеновну и не узнавал ее. Глаза прищурила, на лице таинственность и удовольствие, как будто я сейчас должен буду показать какой-то невероятный фокус. Она подошла к двери, прикрыла ее поплотнее, потом легко забралась, почти запрыгнула на тахту, поджала ноги.

— Ну, Леня, давайте. Только чтобы я все поняла.

Я не знал, что мне делать. Я стоял перед Юлией Семеновной, будто собирался читать стихи, и глупо улыбался. Ни с того ни с сего начать ругаться было как-то странно.

— Так давайте, Леня, не томите.

— Ну, вот, например, — сказал я и запнулся. Мне не только было не сказать — не выдохнуть, не прошептать. Раньше я, оказывается, произносил ругательные слова, не думая об их смысле, а теперь… Да это же кошмар. Тут такое про женщин, про маму. — Не могу, — сказал я.

— Я так и думала, — обрадовалась Юлия Семеновна. — Не нужна вам никакая ругань. Вот быть мужественным и надежным — это да, это всегда покорит женское сердце. А вы как считаете?

— Так же, как вы, — согласился я.

Юлия Семеновна все еще сидела на диване, поджав ноги, и разглаживала перед собой какое-то разноцветное и без того гладкое покрывало. Какие у нее тонкие, гибкие руки, и вообще, какая она вся невесомая. Я представил себе, как свободно мог бы перенести ее через ручей вброд, или шел бы с ней на руках много километров, если бы мы оказались в походе и она подвернула бы ногу и не смогла идти дальше.