Присутствие божественной статуи нисколько не смущало певца. Наоборот, ему иногда казалось, что он видит скрытое одобрение в выражении священного лика.

Джеймс Мылрок искал пути возвращения к дружбе с Иваном Теином, к состоянию уверенности в том, что песня-танец найдет отклик в родственной душе. Иначе смысла не было ехать на Уэленский фестиваль… Нет, не зажила обида за сына, не затянулась рубцом. Стоило ему подумать о нем, как начинало ныть, исходить внутренним кровотечением все наболевшее, пережитое за последнее время… Вроде бы судьба повернулась лицом к Перси, и даже некоторые из земляков завидовали: он на хорошей работе, у него столько денег, сколько не снилось ни одному жителю Иналика, он может путешествовать, жить в прекрасных отелях. Но из редких своих встреч с сыном Джеймс Мылрок вынес впечатление, что у него неладно на душе. На все попытки его разговорить сын отвечал односложно, не раскрывался, как раньше. Похоже было, что разговор с отцом доставлял ему мучение, и он пересиливал себя, общаясь с родными. Иногда всматриваясь в него, стараясь найти в нем прежнее, дорогое, Мылрок с чувством ужаса ничего не находил. Порой думалось: хорошо вот, что Перси не живет на Кинг-Айленде, в воспоминаниях отца он оставался прежним, любящим, послушным сыном, а не пугающим незнакомцем, каким он представал перед отцом в последние свидания в Номе, когда Перси неожиданно заявился к отцу в гостинице Саймона Галягыргына. Тогда отец едва узнал его — с лихорадочно блестевшими глазами, бессвязной речью и дьявольской улыбкой на лице. Не было никакого сомнения в том, что Перси снова принимал какие-то психогенные таблетки.

В то время как Перси внешне отдалялся от своего облика, расцветала и хорошела Френсис Омиак-Мылрок, как она официально должна была прозываться… Но она, похоже, не считала себя женой Перси ни перед богом, ни перед законом…

Внешне отношения между семьями не изменились, а в последнее время даже как-то наладились. Во всяком случае и Ник Омиак, и Джеймс Мылрок и на людях, и между собой сохраняли ровный и дружественный тон, принятый между людьми Иналика. Труднее всего было с Френсис. Каждый раз, видя ее, Джеймс Мылрок испытывал чувство глубокой обиды за сына и с недоумением про себя вопрошал: ну почему так случилось, что Френсис предпочла молодому, близкому, хорошо знакомому с детства Перси этого советского, почти чужого, причем намного старше по возрасту и к тому же наверняка большевика? Вот, говорят, что пути господни неисповедимы, но еще более неисповедимы пути человеческой любви, точнее говоря, женской любви. И стоило больших душевных усилий усмирять внутренний гнев и не показывать его Френсис.

Недавно Джеймс Мылрок был на родном Иналике. Стояли последние дни летней моржовой охоты. За ней последует короткий перерыв. В сердце уже само собой, повинуясь внутренним, неподвластным разуму силам, возникали обрывки мелодий, слова складывались в строки. Видение поднимающихся из водной пучины опор будущего Интерконтинентального моста вызывало удивительное настроение, чувство восхищения силой человека. Не надо было особенно и напрягать воображение, чтобы представить себе очертания будущего грандиозного сооружения, тем более что изображение моста отныне попадалось всюду. Силуэт его был изображен на салфетках фирменного ресторана Саймона Галягыргына, отпечатан на календарях, открытках, выгравирован на почтовых марках, просвечивал на водяных знаках бумаг, исходящих от Американской администрации строительства Интерконтинентального моста…

И высоко над будущими пролетами моста Джеймс Мылрок внутренним взором видел невидимые крепчайшие нити, связывающие его со своими братьями на Чукотке.

Сегодня здесь, на Кинг-Айленде, который все чаще иналикцы называли древним именем Укивок, Джеймс Мылрок особенно остро и явственно почувствовал, что новая песня-танец удается. Не так уж часто за последнее время его посещало такое вдохновение, ощущение необычайной приподнятости, уверенности в верно избранном пути творения. Это был тот сладостный и редкий миг, когда творец совершенно уверен в своем создании.

Мылрок медленно напевал мелодию, помещал полные глубокого смысла слова так, чтобы они созвучно ложились в песню, и все его тело от кончиков пальцев на руках до ступней ног, словно трепещущий лист на осеннем ветру, было готово ринуться в стремительный водопад танца. Пока певец не оттачивал каждое движение, не сочинял каждый жест, который будет сопровождать песню-танец. Он только мысленно расставлял акценты будущего исполнения. Древнеберингоморский танец-песня рождается непосредственно при звуке песни и в основном является импровизацией. Каждое его исполнение не совсем совпадает с предыдущим. Эту песню надо закончить к сегодняшнему вечеру и пропеть перед будущими исполнителями в спортивном зале школы. Жаль, что новые сягуяки еще как следует не просохли, но скоро они будут в таком состоянии, что даже малейшее прикосновение к их тугой поверхности будет вызывать долгий, тянущийся, улетающий вдаль звук.

Но разве эта песня-танец будет примирением? Они ведь не ссорились, между ними не было сказано ни одного худого или сердитого слова. Правда, долго не виделись, не разговаривали друг с другом. Да, жизнь всячески испытывает дружбу, и все надо выдержать, вытерпеть, перенести ради нее…

Здесь, у подножия бронзового Христа, легко и свободно дышится. Порой кажется, что стоишь на плато родного острова и смотришь вдаль, и взгляд твой на уровне полета кайры. Морское течение создает иллюзию стремительного полета, полета свободного, устойчивого, ибо под ногами земная твердь родины… Но как трудно привыкать к чужой земле! Иногда проснешься среди ночи, и вдруг приходит мысль, которая приводит в отчаяние: ведь никогда, никогда этот остров никому из них не будет родным! Сколько бы поколений ни последовало вослед за теми, кто покинул Иналик, — всегда найдется тот, кто напомнит: а мы происходим с Малого Диомида, из той священной земли-скалы, что ныне служит опорой Интерконтинентального моста. Да и сам мост уже станет привычной деталью Берингова пролива, а все же люди на Кинг-Айленде, или Укивоке, иногда будут просыпаться среди ночи от непонятной, непривычной тоски, и глаза их будут блуждать по пустынному горизонту.

Однако прочь грустные мысли!

Джеймс Мылрок легко и упруго зашагал вниз, к рядам аккуратных, еще не успевших потемнеть новеньких домиков. Каждый раз, когда в его груди рождалась новая песня, он чувствовал себя помолодевшим, и это ощущение было сродни нетерпеливому ожиданию свидания с женщиной. Он знал, что это свидание произойдет у древних Священных камней Уэлена, пролежавших в забвении несколько десятков лет в основании старой пекарни. Он будет очень утомлен и сразу постареет на несколько лет, но ради новой песни-танца можно отдать и несколько лет жизни.

Земляки уже собрались в спортивном зале школы.

Уже в поздний час, когда летнее солнце садилось в спокойную воду, мирно расходились бывшие иналикцы, нынче жители Кинг-Айленда, по своим домам, взволнованные новой песней-танцем.

Некоторое время Ник Омиак и Джеймс Мылрок шли рядом.

— Как же мы будем называть себя? — вдруг спросил Ник Омиак.

Джеймс Мылрок остановился и с недоумением глянул на мэра.

— Раньше мы приплывали в Уэлен как иналикцы, — пояснил тихим голосом Ник Омиак. — А теперь кто мы? С одной стороны, мы по происхождению иналикцы, а живем на Кинг-Айленде… Я слышал, что община Кинг-Айленда в Номе тоже собирается поехать на фестиваль.

Да, это был серьезный вопрос. Как же быть? Бывшие жители Кинг-Айленда, которые нынче жили в Номе, называли себя по давнему эскимосскому имени острова — укивокцами, ибо остров имел свое исконное имя — Укивок. Так они себя и именовали, когда принимали участие в Арктическом фестивале. Назвать себя кинг-айлендцами? Но ведь ни с какой стороны это не верно.

— Мы были и остались навсегда иналикцами, — твердо произнес Джеймс Мылрок.

Ник Омиак некоторое время смотрел ему вслед.

— Он прав, — тихо произнесла Френсис, дотронувшись до отцовской руки.