Уезжая, Светлана все же спросила отца:

— Так, может быть, все-таки хватит? Никто никогда не сможет ничем попрекнуть тебя… Ты уже пережил всех, кто когда-то начинал с тобой. А те немногие, кто еще в живых, заняты соответствующими возрасту делами, только ты… А тут еще такое горе… Подумай, папа…

Метелица будто и не слышал этих слов. Он заботливо поправил воротник ее пальто, поцеловал своими твердыми губами ее слабые, соленые от слез губы и сказал:

— Береги себя. А мне надо спешить — работа.

Но он не сразу ушел с площадки, провожая взглядом удаляющийся в небо дирижабль.

Он дождался, когда уже не мог различить в небе черную удаляющуюся точку, и поднялся по металлической лестнице на возвышающуюся над островом башню-опору.

Так уж он устроен, Сергей Иванович Метелица. Когда что-то в жизни или в работе не ладилось, либо нависала угроза срыва или даже случалось ужасное, он прежде всего напрягался внутренне, собирался, готовый идти дальше. Он работал, не щадя ни себя, ни товарищей, пока не приходило относительное успокоение и чувства не уходили вглубь, пока не усмирял их.

И вот теперь Метелица понимал, что единственное спасение от горя — работать, работать и еще раз работать… Это как запой. Он читал об этом страшном способе забвения, к которому когда-то прибегали. Несмотря на мрачные и тоскливые мысли, он ни разу не изменил навсегда заведенного распорядка. Вставал в половине шестого утра. Если позволяла погода, в тренировочном костюме выбегал из квартиры-конторы и проводил на свежем воздухе не менее получаса. Затем контрастный душ, иногда плавание в бассейне с подогретой морской водой, а затем завтрак. Обедал и ужинал торопливо. Среди дня старался выкроить еще полчаса на освежающую гимнастику. Ложился в половине десятого вечера. Он хорошо помнил слова знаменитого африканского ученого Уильяма Дюбуа, на удивление своих современников по двадцатому веку, несмотря на колоссальный труд, дожившего до девяноста лет: главное — никогда не работать за счет сна.

Если и случались отклонения, то лишь, как ни странно, в том случае, когда все шло размеренно, без помех. Но если надо было собраться, напрячься, то в этом случае Метелица в точности придерживался строгого режима.

Вечерами, между семью и девятью. Метелица садился в кресло перед широким окном и включал музыку. В темноте мерцал индикатор музыкального усилителя, в окно светили звезды и отблески полярного сияния, странно согласуясь и как бы сопровождая проникающие В самые глубины души звуки бетховенских симфоний.

Вслушиваясь, Метелица думал: вот человек, который протянул себя так далеко в будущее, что его музыка может исчезнуть только с исчезновением человечества. Мост, построенный им в грядущие поколения, несравним с тем грандиозным сооружением, которое вознесется над неспокойными водами Берингова пролива. Можно повторить практически любое инженерное сооружение, но второй раз написать Девятую или «Войну и мир» нельзя.

В эту зиму Метелица больше всего общался с Иваном Теином, прилетая к нему на своем личном вертостате. Но если выдавалась хорошая погода. Метелица становился на лыжи и шел в Уэлен по высокой, каменистой тундре, вспугивая куропаток, песцов и зайцев. Он уходил от трассы, которую вели к мосту, пересекал долины, поднимался на крутые склоны, покрытые каменистыми осыпями. Выйдя на самую высшую точку, он мог одновременно видеть два океана — Ледовитый и Тихий, обозревать панораму стройки не с дирижабля или вертостата, а с земной точки зрения.

Каково было казачьему атаману Семену Дежневу, когда он впервые увидел эти берега, море и острова Диомида, еще не нанесенные на географические карты и не окрещенные европейскими именами? Для него, конечно, это была чужая земля, неласковая, суровая и враждебная. А вот предкам Ивана Теина? Для них этот мир был незыблемым, вечным — до тех пор, пока не пришли новые люди с огненными стрелами, с ненасытной жаждой к мехам, будто там, на их далекой родине, годами мерзли нежные женщины, нуждаясь в тепле песцового, горностаевого или лисьего меха. Затем настала пора китового уса, ворвани, а потом — ненасытная погоня за золотом…

Лыжи легко скользили по снегу, дышалось свободно и легко. Позади оставался Берингов пролив, и спуск в долину Тэю-Вээм был долог и приятен по твердому насту.

Взобравшись на холм. Метелица мог видеть полузанесенные снегом дома. Уютно светились большие окна. Сначала Метелицу удивляло странное пристрастие северян к большим окнам, прямо-таки гигантским стеклянным стенам. Потом стал понимать: не надо отгораживаться от природы, от окружающего пространства, если хочешь почувствовать по-настоящему Арктику. Ибо нет нигде сравнимой с этим красоты, когда в ясный день сияют снега и дальние горы удивительной нежной синевой ломают линию горизонта.

Дом Ивана Теина, по мнению Метелицы, обладал особым уютом, не имеющим ничего общего с казенными удобствами служебного жилища начальника Советской администрации строительства Интерконтинентального моста. За всю свою кочевую жизнь Метелица не приобрел никаких вещей, которые могли бы следовать за ним на новое место жительства. Даже библиотека состояла у него всего из полусотни томов, которые он время от времени перечитывал. Что же касается технических книг, то любую страницу любого справочника, монографии он мог получить в считанные секунды по специальному информационному каналу.

А в доме Теина были вещи, которые, возможно, даже передавались из поколения в поколение. Уж во всяком случае это касалось охотничьего снаряжения, хранящегося в яранге.

И даже в новом доме Ивана Теина присутствовало множество предметов, не имеющих никакого функционального значения, но без которых, как понимал Метелица, обитатели этого жилища чувствовали бы себя неуютно. В большой гостиной на стене висел обломок китовой лопатки, весь белый, ноздреватый с одной стороны, с двумя дырками. Хозяин уверял, что это лопата древнего жителя Берингова пролива. Однако исчезни со стены этот обломок кости, и даже Метелице стало бы чего-то не хватать.

Ума встретила гостя и провела в гостиную-библиотеку, где Иван Теин с кем-то разговаривал по системе дальней связи. Вглядевшись в экран, Метелица узнал Петра-Амаю. Разговор уже заканчивался, но Метелица все же успел сказать:

— Петр-Амая! Что-то ты там засиделся в Париже? Пора возвращаться.

— Через месяц буду, — ответил Петр-Амая.

Экран погас, его льдистое поблескивание стало раздражать Метелицу, и он, отвернувшись от экрана, спросил:

— А там как дела?

Иван Теин сразу догадался, о чем речь.

— Ничего не могу понять, — пожал он плечами. — Ни одного вопроса от нее, ни одного о ней… Что-то у них там случилось.

— Да, странно, — пробормотал Метелица.

— Джеймс Мылрок приглашает нас на торжество по случаю бракосочетания Перси Мылрока-младшего и Френсис Омиак… — сказал Иван Теин.

Френсис так и не могла понять, как все получилось. И раньше это настроение приходило к ней, как только она слышала звук сягуяков и старинную мелодию, в которой основную тему вели женские голоса, иногда даже затеняющие мужское пение. Что за волшебство в этом старинном напеве, дошедшем до двадцать первого века через тысячелетия радостей, печалей, трагедий, когда смерть черным покрывалом занавешивала вход в каждое жилище? Быть может, в этом напеве и в строгих движениях танца отразился опыт особого психологического воздействия на человека, подготавливающего его к главному деянию на этой земле, деянию, служащему продолжению рода?

Френсис забыла обо всем другом, когда исполняла древний танец вместе с Перси. Как будто никогда не было на свете Петра-Амаи, прекрасной ночи в покинутом жилище на осиротевшем острове Иналик и утреннего костра…

Когда смолкли бубны, еще некоторое время и танец, и слабеющее эхо священной песни держали ее в напряжении, сознание медленно возвращалось к ней, словно она пробуждалась ото сна, пробуждалась от клубящихся в затуманенном мозгу грез. Френсис оглянулась, и на том месте, где стоял Петр-Амая, вдруг увидела пустоту. Там уже стоял другой человек, какой-то репортер нацеливал на нее объектив магнитного видеотайпа, но Френсис не видела его — для нее там была пустота.