Работая над следующей страницей «лирического отступления», Иван Теин вспомнил утренний разговор с Петром-Амаей, его упоминание об участии в планах на будущее.

Оставив на экране недописанную страницу, Иван Теин встал и направился к сыну. Петра-Амаи в его комнате не оказалось.

— Он улетел на Малый Диомид, — сообщила Ума.

Слегка огорченный тем, что работу над очередным «лирическим отступлением» придется отложить, Иван Теин подошел к другому столу, на котором уже стопкой лежали отпечатанные страницы книги. Их было ровно двести семьдесят пять. Так много написано, а главного еще не сказано. Неужели снова будет, как и с другими его книгами, — самое сокровенное, самое дорогое опять ускользнет, останется где-то за этими страницами, за этими ровными строчками вплотную ставших рядом слов, с таким трудом поставленных на свое место?

Адам Майна, в длинном, доходящем до пят балахоне, стоял на пороге своего старого жилища и смотрел, как Петр-Амая спускается по крутому склону с плато. Надо иметь тренировку настоящего альпиниста, чтобы одолеть этот трудный путь, не сорваться и не скатиться к торосистому морю, в пролив между островами Ратманова и Малый Диомид.

С высоты небольшой ровной площадки Иналик виднелся весь от первого, северного домика до последнего, уже восстановленного и очищенного от камней. Ничто не напоминало о случившемся, если не считать самого Адама Майну, возвышавшегося как монумент возле своего домика.

Петр-Амая спустился и по тропке-улице, пробитой в крутом каменном склоне, подошел к старику.

— Амын етти! — согласно традиции, первым приветствовал старик.

— Ии, тыетык, — ответил Петр-Амая, стараясь найти в лице Адама Майны следы пережитого ужаса и близости смерти. Однако ничего похожего во внешности старейшего жителя Иналика не замечалось. Наоборот, взгляд его лучился, и в жизнерадостной улыбке обнажились белые крепкие зубы. И Петр-Амая, понимая всю неуместность вопроса, все же спросил:

— Сколько вам лет, Адам?

— В следующем году будет сто десять, — последовал ответ.

— Я думал, что Кристофер Ноблес старше.

— Нет, он моложе меня на два года.

— А где Френсис?

— Она прибудет после обеда, — сообщил Адам Майна. — Просила, чтобы я не рассказывал о переживаниях под рухнувшей крышей, пока она не прилетит.

— Ну что ж, — улыбнулся Петр-Амая, — подождем.

— У меня, кроме этого последнего переживания, есть что порассказать, — сказал Адам Майна. — За сто с лишним лет жизни чего только не случалось со мной, так что недавнее приключение — это даже не самое интересное.

Дом уже не напоминал покинутое жилище, он был заново обжит, снабжен видеофонами, плитой, вместительным холодильником. Светилось несколько экранов дальней связи.

Петр-Амая выбрал кресло, повернул его так, чтобы видеть остров Ратманова.

За приготовлением кофе Адам Майна не переставал говорить:

— Иногда с высоты собственного возраста оглядываешься, и такое впечатление, будто прожил не одну, а несколько жизней. Словно в тебе с годами соединились несколько человек и каждый из них жил по-своему. Помню, в молодости я работал в Номе на реконструкции золотодобывающей драги. Что-то тогда случилось в мире, и цены на золото страшно подскочили. Даже самые бедные мытые-перемытые пески номской косы оказались прибыльными. Отработал лето и собирался домой, да никто не приезжал из Иналика — было время осеннего хода моржей. А из Нома ни одна шхуна не шла в моем направлении. Тратил заработанные деньги: по вечерам я любил зайти в кабак и надраться так, что утром едва помнил, что было вчера. Уже оставалась самая малость, как вдруг в один из вечеров в салун «Моржовый бивень» входит молодая белая женщина, по виду настоящая леди. Все так и замерли. А она идет мимо всех столиков прямо к моему и спрашивает: «Вы Адам Майна?» Ну, я не стал отпираться. Оказалось, ученая. Тогда много было таких среди белых людей, изучавших эскимосов и индейцев. Для чего это делалось — одному богу известно. Целые институты и научные ассоциации выясняли, какие брачные отношения у северян, что они едят, как спят и каким представляют мир. Все интересовало белого человека. Иные из них нажили на этом состояние. Один француз основал Арктический институт в Париже и безбедно прожил всю жизнь, изучая нас, и еще кое-что оставил своим детям. Главной темой его исследования была приверженность эскимосов к алкоголю. Считался большим специалистом. А вот как отвести эту беду от нашего народа, похоже, он даже и не был в этом заинтересован: о чем он тогда будет писать и рассуждать? Другие изучали языки, фольклор. И, знаешь, только советские ученые что-то вернули изучаемым народам, и это потому, что такова была политика основателя Советского государства, Ленина. Создали письменность, издали книги…

Мой отец за несколько месяцев, проведенных в Наукане, стал первым эскимосом нашего острова, овладевшим грамотой родной речи!..

Адам Майна глотнул остывший кофе.

Что-то я далеко в сторону ушел… Представилась эта молодая особа как Линн Чамберс, выпускница Колумбийского университета. Решила специализироваться по эскимосам и прослышала, что я с Иналика и собираюсь домой. Девушка была в самом расцвете, и что ей взбрело в голову заниматься жителями богом забытого островка — непонятно… Подсела она ко мне, выпила со мной и принялась расспрашивать об острове, об обычаях, о том, что ее ждет. Собиралась она, представьте себе, зазимовать у нас. Поглядел я на нее, и вдруг взяла меня злость: ну, говорю про себя, я тебе покажу настоящих эскимосов! Уверяю ее, что на остров скорее всего не пустят, потому что она женщина одинокая. Удивилась, огорчилась. А я ей твержу, что таков обычай: нет ходу у нас одиноким женщинам, потому что селение маленькое и каждая нормальная взрослая женщина должна быть при деле. Смотрит она на меня, смотрит и спрашивает горестным голосом, неужто нет никакого выхода, ибо рушится вся ее научная карьера, вся ее будущая жизнь… Ну, якобы я задумался, сделал такой вид, поглядел на потолок, закопченный табачным дымом — в те годы люди курили со страшной силой, а потом на нее, и говорю: мол, почему, есть выход — надо выйти замуж. И тут чувствую, клюнула она на приманку. Взгляд ее стал пристальный, изучающий. А должен тебе сказать, дорогой мой Петр-Амая, парень я в молодости был видный и девушкам нравился. И не только эскимосским. Весь мой расчет был построен на этом. Смотрит она на меня, смотрит, потом спрашивает, женат ли я. Отвечаю — пока нет. Про невесту поинтересовалась. Сказал, что никому никаких обещаний не давал. Гляжу, оживилась, и вдруг прямо предлагает, чтобы я женился на ней… Да… Делаю вид, что страшно удивлен странным и неожиданным предложением. А она, бедняга, спешит, путается, говорит, что можно все представить как фиктивный брак. А я глянул прямо ей в глаза и говорю, что у нашего народа обман — самый страшный грех. Это и вправду так было: обмануть считалось у нас последним делом. Ну, разумеется, между собой. А если провести белого человека, так за это даже иной мог и уважение заслужить… Что-то такое появилось в глазах девушки, посмотрела на меня, и будто горячая капля упала на мое сердце. И говорит, что может и вправду выйти за меня замуж. Скажу честно, Петр-Амая, растерялся я, и от растерянности хлопнул целый стакан неразбавленного виски, а потом и другой… Словом, на третий день после этого оказался я женатым на белой женщине по имени Линн Чамберс и вместе с ней отбыл на остров Малый Диомид в родное селение Иналик. Встретили меня более с любопытством, нежели с поздравлениями, а отец прямо заявил, что потом я крепко пожалею о содеянном… Но внешне все хорошо относились к Линн, а она, молодец, как-то сразу вжилась и повела себя как настоящая эскимосская женщина. Я больше всего опасался, что она начнет воротить нос от грязи наших хижин, запаха прогорклой ворвани, обычаев наших, — этого не случилось, и намека даже не было на это. Линн исполняла всю работу, какая полагалась эскимоске, научилась шить одежду, своими мелкими белыми зубами формовала подошвы для торбазов, разделывала нерпу, собирала зелень и корешки. А по вечерам без конца писала и писала, ходила по домам с магнитофоном, записывала сказки и легенды. Через год у нас родилась дочь, названная двойным именем Атук-Мери, как ты — Петр-Амая…