— А твой танец?! — закричал в отчаянии Ник Омиак.
— Я была как во сне, — сказала Френсис. — И проснулась лишь тогда, когда вошла в дом Мылрока.
— Вот что! — Ник Омиак решительно поднялся. — Вставай! Я тебя силой отведу в дом Мылрока, ибо, повторяю, ты принадлежишь той семье по закону. Пусть они там разбираются! Пошли!
На этот раз он сильным рывком поднял с постели Френсис и потащил ее за собой, упирающуюся, плачущую навзрыд.
Утро уже занималось широкой, бледной полосой зари.
С береговой площадки улетали вертостаты. Сквозь снег было видно, как они поднимались и расходились в разные стороны: одни улетали на запад, в сторону советского берега, другие — на Американский материк.
Но все маленькое селение еще спало, и никто не видел, как Ник Омиак силон тащил свою дочь в дом Мылрока.
Глава десятая
Петр-Амая шел со стороны мыса Дежнева, с кромки твердого припая, тянущегося от берега как раз в том месте, где начинался створ Берингова пролива. Он знал, что на южной, тихоокеанской стороне пролива твердый лед не держался, ежедневно разрушаемый многочисленными ледокольными грузовыми судами, безостановочно подвозящими материалы на стройку — на Большой и Малый Диомид. Тем же курсом следовали грузовые дирижабли, вертостаты и другая летающая техника, часто поразительная по своему внешнему виду, заставляющая вспоминать давние, появившиеся в начале космической эры предположения об инопланетных пришельцах на летающих тарелках.
Но северный створ пролива оставался в привычной для него тишине и спокойствии, и даже ледовая кромка была такой же твердой и надежной, как это было испокон веков. После трагической гибели Глеба Метелицы работы, связанные с взрывами, строго контролировались и производились с величайшей осторожностью.
Петр-Амая шагал между торосов, держа направление на скалу Ченлюквин. Скала сливалась с темным высоким берегом, исполосованным снегом и замерзшими потоками. Над берегом синело небо, и вдали угадывалось солнце, еще зимнее, далекое, прячущееся за южными отрогами хребта.
Плетеные лыжи-снегоступы хорошо держали охотника на нетвердом насте. На длинном ремне сзади волочилась убитая нерпа. Она скользила по снегу, и Петр-Амая шел легко, вдыхая холодный, освежающий воздух и с нетерпением думая о возвращении к своей работе.
Книга разрасталась, расширялась, и уже шла речь о том, чтобы делать не одну книгу, а несколько, чтобы уложить в них весь собранный, угрожающе растущий материал. Работа доставляла громадное удовольствие. Надо было не только собирать и систематизировать материал, но и погружаться в прошлое, читать массу старых изданий, журналов, газет, чтобы осмыслить настоящее.
Петр-Амая вошел в тень скал и вдоль берега, по ясно видимой тропе, пробитой в твердом снегу машинами, направился в сторону Уэлена.
Он шел не спеша, наслаждаясь ощущением физических усилий, воздухом, окружающим пейзажем. Отсюда, с этого берега, мост не будет виден, и суровые очертания этой части побережья Чукотского моря останутся такими же, какими они были всегда. И то, что будет видеть охотник, возвращающийся с моря, будет точно таким же, каким оно виделось отдаленнейшему предку, впервые вышедшему на охоту у берегов Берингова пролива.
На горизонте замаячили ветродвигательные энергетические установки, а чуть ближе — сферические антенны связи, информационных каналов и разных навигационных служб.
Яранг еще не было видно. Они стояли на низкой галечной косе, накрытые снегом, и лишь вблизи можно было увидеть два ряда уходящих вдаль крыш из моржовой кожи, переплетенных толстыми ремнями.
Когда Петр-Амая вышел из-под скал, на его лицо брызнул слабый солнечный луч уже уходящего за горизонт зимнего красного солнца. Он недолго ласкал остуженную кожу, угас, и все вокруг погрузилось в густую синеву наступающего долгого зимнего вечера.
Нерпа оставляла на снегу гладкий след.
Петр-Амая вышел к своей яранге, отцепил нерпу, вошел в чоттагин[4] и снял с себя охотничье снаряжение. В жилище было холодно, меховая занавесь полога высоко поднята, постели из оленьих шкур свернуты… Мало кто отваживался ночевать в яранге зимой: ведь прежде надо нагреть полог, выветрить запах нежилья и зимней стужи. Снимая с себя охотничью камлейку, кухлянку, нерпичьи торбаза, Петр-Амая с грустью вспоминал, как в пологе ночевала Френсис.
Переодевшись, Петр-Амая приторочил к снегоходу нерпу и помчался через лагуну к большим домам Уэлена… Видимо, мать увидела его издали. Она вышла с ковшиком воды и проделала древний обряд, прежде чем внести добычу в жилище, — облила голову нерпы водой, а остаток дала выпить охотнику.
Растянувшись в кресле в своей комнате, Петр-Амая включил музыку. Это была короткая симфония Моцарта «Кавалер», которую впервые услышал в старинном белом концертном зале в Ленинграде. Кто-то сказал о музыке, что это воспоминание о чувствах. Как верно сказано! Однако вспоминаются не только чувства, но и с необыкновенной яркостью в памяти вспыхивают обстоятельства, сопутствовавшие этим чувствам, места, разговоры, голоса и даже запахи… Но теперь Петр-Амая вспоминал чувства, которые сопровождали его на сегодняшней охоте, с того самого момента, когда он, облаченный в охотничью одежду, вышел из яранги и, пройдя с полкилометра, спустился на лед и пошел на северо-запад, туда, где на морозе парили широкие разводья.
Мать разделывала нерпу на кухне.
Приоткрылась дверь, и Петр-Амая увидел отца.
— Как в море?
— Сильное течение, — ответил Петр-Амая. — Лед несет, как на весенней реке. Едва нашел место. Ветер небольшой, а в створе пролива его почти и не чувствуется.
— Много нерпы?
— Не так много. За все время — три. Две далеко от моего берега, не стал даже целиться.
Кивнув на заваленный книгами и рукописями стол, отец спросил:
— Как с первой частью?
— Чем ближе к нашему времени, тем занятнее, — ответил Петр-Амая. — Две недели перечитывал старые газеты и журналы. Просто поразительно! Удивительное все-таки было время!
— Что ты имеешь в виду?
— Ну… Понимаешь, такое, как бы тебе сказать… Нет, не неуверенность… тревога, колоссальная опасность ядерного конфликта. Ведь чуть что — и от нашей планеты остался бы лишь обугленный радиоактивный шарик. И вот тогда в наших газетах — спокойный уверенный тон, терпение, непоколебимая вера в разум человеческий. В этих условиях наша страна, наша партия работали на будущее… Удивительно!
— Именно спокойствие и реализм нашей политики удержали кое-кого от провокаций, — заметил Иван Теин.
— И еще одно поразительно: тогда как бы писали обо всем. О плохих строителях, о любви, тосковали об уходящей деревне, а вот о грядущей катастрофе — почти ничего. И это в то время, когда в Америке и в других западных странах десятками выходили книги и фильмы о будущих войнах то на Аляске, то где-то еще… Излюбленным полем боя был космос… Звездные войны и разные там суперлетяги… Но более всего — якобы уцелевшие после ядерной войны остатки человечества, начинающие заново жить… Знаешь, отец, мне порой кажется, что это была какая-то психическая эпидемия.
Иван Теин слушал с легкой усмешкой.
— Никакая это не эпидемия, хоть и похоже, — сказал он спокойно. — Вот что я тебе скажу: удивляться, конечно, твое право. Но пойми одно: человечество еще так молодо и так неопытно на Земле, что, конечно, есть множество вещей и нерешенных проблем и в наше время… А в то время их было гораздо больше. Вот, казалось бы простые вещи, над которыми бились все люди, общества, расы и народы: мирная жизнь и справедливая доля человека в распределении жизненных благ. Эти проблемы возникли почти одновременно с осознанием человеком себя как человека. Может быть, мысли именно об этом и сделали его, наряду с трудом, настоящим хомо сапиенс. Но прошли тысячелетия, а этих целей человечество не достигло. И не потому, что человек сам по себе плох, неумен, вообще мало приспособлен к жизни или, как всерьез еще в прошлом веке утверждали буржуазные ученые, мы — вообще ошибка эволюции… А все дело в том, что человечество только начинает жить, находится, быть может, еще только на самой ранней ступени своей молодости. Ведь когда появился научный коммунизм? А первое социалистическое государство? Было бы вообще прекрасно, если бы восхождение человечества к своему идеалу было прямым. Но так, к сожалению, в природе не получилось. И все же мы движемся к идеалу — и чем дальше, тем труднее и сложнее. Ведь без всего этого — зачем человек! Зачем разум? Зачем красота и разума, и человека?
