— Я приехал сюда поглядеть на старый дом да посмотреть, как отплывают в теплые края моржовые стада. Всю жизнь я это делал и не хочу, чтобы такое ушло из моей жизни. Я здесь никому не мешаю. Дирижабли и вертостаты летят мимо и даже не замечают меня.

Большие серебристые сигары цепочкой тянулись и жемчужно светились в лучах падающего вдали солнца, за исчезающими в густеющей синеве горами Азии. Они плыли, как гигантские, сказочные рыбы, одушевленные существа, но в их облике проглядывало мертвенно-холодное.

Петр-Амая поспешил стряхнуть с себя это ощущение.

Френсис все еще не могла прийти в себя от странного оцепенения. В ожидании Петра-Амаи она была полна мыслями о нем, о предстоящем свидании. С самого утра, когда она высадилась с проходящего вертостата на свой родной, но, увы, покинутый берег, она была полна этим ожиданием, мыслью о любимом. Что бы она ни делала, ее глаза притягивались морем, точнее, проливом, уже воспринявшим свинцово-серый цвет осени.

Пробираясь по тропам между домами, прилепившимися над морем, она то и дело поглядывала на створ, образуемый двумя островами Диомида, на северный мыс советского острова, чтобы уловить мгновение появления парусного суденышка. Несмотря на присутствие Адама Майны, чувство одиночества сопровождало ее повсюду. Оно было рядом, когда она спускалась к берегу в поисках хорошей точки для съемки, поднималась наверх, выше старой методистской церквушки, или же шла к южному концу поселения, за дом Джеймса Мылрока, чтобы оттуда увидеть в объективе панораму крохотного поселения. Френсис никогда не думала, что Иналик так мал, так беззащитен. Покинутый, он стал еще меньше, словно бы съежился.

— А в детстве это была целая вселенная, за границами которой уже был иной, почти что ненастоящий мир. Теперь глаза Френсис, обостренные горечью разлуки с родиной, находили удивительные и милые следы: холодный, давно уже не зажигаемый очаг, место старого мясного хранилища и даже осколок древнего гарпуна, сделанного из моржового бивня.

Она была уверена, что Петр-Амая вырвет ее из тисков горечи, отвлечет от воспоминаний, в которых была лишь грусть, холодный пепел потухшего костра прошлой жизни. Она не сводила глаз с него, и Петр-Амая чувствовал ее взгляд, ее тепло. И он отвечал ей теплом своего сердца.

Но это странное окружение: покинутый, холодный, словно тело умершего человека, Иналик, гигантские серебристые рыбины, бесшумно плывущие в вышине, остывающая вода Берингова пролива, уходящие за синие горы далекой Азии солнечные лучи и согбенная фигура Адама Майны — все это отравляло радость встречи.

Но его нежное, горячее чувство кружило голову, рождало мысль: может быть, все происходящее — неправда, причудливый сон, вызванный воображением и грезами о несбыточном?

И, чтобы вернуть себя в реальность, он спросил:

— А где Перси?

— Он почему-то не захотел приехать, — сухо ответила Френсис. — Сказал, что ему надо готовить бубен к празднеству.

— К какому празднеству?

— Мы же должны как-то отметить обретение новой родины, — грустно сказала Френсис.

И потом, когда они лежали в холодной, медленно нагреваемой собственными телами постели старого дома Омиака, а за незанавешенными окнами уже нарождался новый день, это ощущение нереальности происходящего, причудливости снова вернулось к Петру-Амае. Возможно, еще и потому, что после пробуждения от близости с Френсис он, вопреки ожиданию, не чувствовал себя сладко опустошенным, а наоборот, жаждущим еще более глубокого и тесного слияния.

— Это любовь, — сказал он вслух.

— Это любовь, — отозвалась Френсис.

В чистейшем воздухе чувствовался дым нового костра: Адам Майна уже снова разбудил огонь. Напротив него сидел незнакомый человек. Петр-Амая подошел ближе и удивился: это был Кристофер Ноблес!

— Здравствуйте! — сказал Ноблес с таким видом, будто он только вчера расстался с Петром-Амаей. — Прилетел ночным грузовым рейсом.

Наступающий день еще не победил размытые ночные тени. Очертания темных, пустых жилищ с неосвещенными окнами придавали всей картине унылый и печальный вид. Это была сама Печаль Берингова пролива.

— А мы никак не придумаем имя новому поселению, — подал голос Адам Майна.

— Почему? — удивился Ноблес.

— Так, — уклончиво ответил Адам Майна.

— В конце концов, название большой роли не играет, — продолжал Ноблес. — В новом эскимосском селении, селении будущего, все будет новое. Может быть и имя тоже новое.

— Только люди там старые, — с ехидцей в голосе заметил Адам Майна.

— Я уверен, что большинство из них переживает удивительное чувство обновления! — не сдавался Ноблес. — Особенно молодежь! Не правда ли, мисс Омиак?

Френсис в ответ пробормотала что-то невнятное.

— Сегодня там собираются провести большой фестиваль — песни, танцы, спортивные соревнования!

— А кто же устраивает празднество? — спросил Петр-Амая.

— Жители нового Иналика, извините, нового эскимосского поселения, а финансирует Американская администрация строительства Интерконтинентального моста и Объединенные телекомпании.

— Значит, будет большое шоу! — усмехнулся Адам Майна.

— По поводу обретения новой родины! — воскликнул Кристофер Ноблес.

— Родину можно заново обрести, если вернешься туда, где родился, — тихо, но твердо сказал Адам Майна.

Кинг-Айленд и вправду оказался намного больше Малого Диомида. Новенькие дома поставили так, что они как бы повторяли облик покинутого Иналика, точно так же выстроились вдоль крутого, уходящего в воду берега. Тропы соединяли жилища с галечным пляжем, на котором аккуратно, в ряд лежали новенькие вельботы и байдары. Вроде их было даже намного больше, чем требовалось. Но, как оказалось, приехали гости из Нома и других окрестных эскимосских поселений.

Меж домов, на берегу сновало множество приезжего народу. Выделялись одетые в стилизованную эскимосскую одежду разного рода операторы, фотографы и журналисты. Вдоль всей небольшой улицы тянулся транспарант, на котором огромными буквами на эскимосском и английском языках было начертано: «ПУСТЬ КАЖДЫЙ ВНЕСЕТ СВОЙ ВКЛАД В СТРОИТЕЛЬСТВО МОСТА!»

Джеймс Мылрок встретил Петра-Амаю, помог выгрузить и поставить на якорь лодку и повел к себе.

— В гостевом доме не оказалось ни одного свободного места, — объяснил он. — Придется вам разделить комнату с моим сыном.

Перси был дома и действительно готовился к празднеству, натягивая на деревянный обод хорошо смоченную кожу моржового желудка. Она долго выдерживалась в специальной жидкости и считалась готовой, когда слегка скисала и обретала эластичность. Поэтому в комнате Перси, несмотря на открытые окна, пахло довольно остро.

Перси хмуро поздоровался, и в его взгляде Петр-Амая вдруг заметил что-то новое.

Перси занялся бубном, а Петр-Амая уселся напротив и принялся наблюдать за ним. Длинные волосы парня упали на лоб, мокрая кожа слегка поскрипывала в его сильных руках, непослушно, неподатливо занимая место под тугим ремнем. Работа достигла такой стадии, когда отвлекаться нельзя было даже на секунду, нельзя ослаблять пальцы, сдерживающие выползающую из-под ремня упругую кожу. Но вот Перси захватил последний лоскут, просунул его под сдерживающий ремень, затянул его и, облегченно вздохнув, поднял разгоряченное, с бисеринками пота на крыльях носа, лицо и улыбнулся.

И снова Петр-Амая заметил в этой улыбке что-то новое, неуловимое, отчего ему стало неприятно.

Перси несколько раз повернул бубен, щелкнул пальцем по его поверхности, и новый сягуяк[2] отозвался очень глухо, словно сердясь за насилие над собой.

— Ничего, к вечеру высохнешь и будешь греметь так, что слышно будет в Номе, — сказал Перси и ушел мыть руки.

Возвратился он уже как будто другим, и Петр-Амая не увидел ничего такого особенного в выражении его лица: просто человек работал. Петр-Амая хорошо знал, как трудно и мучительно натягивать новую кожу на ярар[3].