Береза у военкомата Плакучая, в лучах заката — береза у военкомата! В наш городок пришла весна, а на стволе сыром и сером опять слезятся имена, оставленные в сорок первом. Как будто бы за всех родных, за всех, отчаянно любимых, она оплакивает их — бессмертных, но невозвратимых. Вся в именах! И слава богу, что на коре местечка нет для тех, кто в девятнадцать лет здесь собирается в дорогу. «Год 52-й…» Год 52-й играет на трубе. Поет над головой в сиротской синеве. Стена и двор пустой. Мелькнул осенний лист. В окне трубит отбой детдомовский горнист. Так журавли трубят, когда в последний раз внизу дубы горчат и бредит желтый вяз. И мы летим во сне. Летим к себе домой в сиротской синеве над отчею землей. Июньская ночь Дрожал июнь, и ночью лунной, травой холодною и длинной, я шел к реке с тобою, юной, совсем как в песне той старинной! И был мой голос необычен, когда отважился звенеть, что каждый человек трагичен, ведь каждый должен умереть. И ты, как девочка босая, слепца ведущая домой, тревожных слов не понимая, была тревогою самой… «Ночью птица возится в кустах…» Ночью птица возится в кустах, не страшась посмертного забвенья. И под сердцем шевелится страх — я был мертв до своего рожденья… Иволга, а может, козодой,— одиноко, митусливо, дробно, еле слышно шелестит лозой, словно сердце торкается в ребра! Я был мертв до своего рожденья, но о тех непрожитых веках не осталось даже сожаленья, только птица возится в кустах. Словно жизнь забытая моя у оврага встретилась со мною. И бежит в пространство луч огня, с двух сторон зажатый темнотою. «Так редко дружат ум и красота…» Так редко дружат ум и красота, что я тобой невольно очарован, а для других давно уже устал, а для других давно гордыней скован. Я понял землю и сухую рожь перед грозою, что уже нависла, как будто ты навстречу мне идешь! Так редко в мире нежность бескорыстна. Должно быть, мир задуман был мудрей, но в схему звезд проник расчет не точный, я о бессмертии души твоей — так редко ум свободен непорочный! Один в лесах
Я жил в лесах на 107-й версте. И до утра на воле, на пределе березы на твоем лице шумели! Под шум берез я думал о тебе. Под шум берез я думал о тебе. Я вздрагивал — казалось, что светает. Какой-то свет блуждает в темноте, какой-то звук его сопровождает. Кричали птицы, угасал костер, а небосвод все ярче разгорался. Я забывался, слушая простор, но с именем твоим не расставался. И от тебя в отчаянной дали вдруг понял я, когда кричали птицы и к звездам рвался хриплый крик возницы, как нам немного надо для любви, чтоб нас двоих в один и тот же миг одно живое пламя озарило и чувство синей вечности пронзило насквозь, как этот журавлиный крик!.. Старинный вальс Подул холодный, резкий, яркий октябрь. И опустели парки. И сразу обезлюдел пляж. Теперь весь этот берег наш! Пустует летняя эстрада — вся в полумертвых мотыльках, как будто в нотах и в словах, вчера забытых впопыхах, так ей и надо, так и надо! Как весело сегодня мне — опять за сценою фанерной поток веселья эфемерный околевает в синеве! Как радостно — костры горят, и пожирает дым забвенья пустые жалкие сомненья и горести, что напрокат. Отбарабанили, умчали флейтист, ударник и хохмач, зато восторги и печали вернулись! Радуйся и плачь. И счастлив слух неутонченный, и полон смысла небосвод, когда с березы рупор черный старинный вальс передает. Опять и музыка и слово живут единою семьей, и общий смысл всего живого в слезах встает перед тобой. «Тревожно мне в городе Минске…» Тревожно мне в городе Минске, как будто живу без прописки и книгу мечтаю издать… Тревожно, как будто опять все заново мне начинать! А помнишь, как было вначале? Во тьме паровозы кричали, на стройке костры полыхали, гудела всю ночь магистраль. А мода на грусть и печаль тебя и меня миновала — так искренне мы горевали и так высоко ликовали в той комнате, с окнами вдаль! |
