«Как ненасытен человек!..» Как ненасытен человек! Придет любовь, нагрянет слава, блеснет под солнцем первый снег, а сердцу жадному все мало… На станцию Сорочий лес я утром ехал на свиданье. Все было — чистота небес, удача, молодость, признанье. Но по дороге вновь и вновь шептал мне тайный голос грустно: Есть счастье — выше, чем любовь. Есть сила — выше, чем искусство. «Пусто. Холодно. Поздняя осень пришла…»
Пусто. Холодно. Поздняя осень пришла. В старых руслах вода ледяная светла. И душа, как долина, безлюдна. Хорошо выгребать в два веселых весла, а теперь плоскодонка моя тяжела и гонять ее против течения трудно… Бесполезно вздыхать. Мир не станет другим только лишь оттого, что тебе захотелось совместить и свободу, и женщины верность, и остаться над светлой водой молодым! Назло беде Когда тоска за глотку схватит, для лучшей песни слов не хватит, с другим любимая уйдет, а ночью дворник заскребет своею черною лопатой по дну бессонницы проклятой, страданьями не упивайся, не расслабляйся, не сдавайся, окно морозное открой, чтоб хлынул воздух ледяной, чтоб в душу свежести нагнало, и с головой под одеяло, под одеяло с головой, как в детство, в свежесть сеновала, в сон беспробудный, в сон глухой. Не горькой водкою и дымом, а чистым холодом лечись. Назло беде своей проснись веселым и непобедимым! Ледоход Я и зимой тебя не разлюбил, но снег лежал, и я почти забыл, как сладко пахнет влажная долина, как липнет к сапогам живая глина… Апрель. Реки внезапный поворот. Здесь, как всегда, заторы ледяные, но катера облезлые и злые до поздней ночи сокрушают лед. Гудят, кричат: «Дорогу ледоходу!» А ночью в бездну бьют прожектора, и за город к литейному заводу конвейер льда запущен до утра. На переплавку — к солнцу прет конвейер, пробита в юность золотая брешь! Не забывайте золотое время пустых карманов и больших надежд. На переплавку — к солнцу, в домну мая иллюзий дом скользит по виражу. Старею? Нет! Себя не обедняя, такой как есть, тобою дорожу. Похолоданье Раскрылся дуб. Люблю похолоданье! В нем — чистота. Его боится тлен. Ум бодрствует и прогоняет лень. Все ощутимей жизнью обладанье! Похолоданье! Сердце звонче бьется, земля спружинит — молодость вернется! Озябшая Елена улыбнется. Река до горизонта разольется. Родной скворец из Турции вернется… И вдруг вершина тополя пригнется от сквозняка! Так низко пронесется над городом старинный самолет. И парашюта ярко-красный плод тугим холодным воздухом нальется, как будто там, где нас невпроворот, она случайно грудью прикоснется, чудесным током нервы тряханет, толкнет бедром и резко засмеется. Не важно, обернется или нет! — Прощай! — кричу ей радостно вослед. Весной на родине В Пропойске — май! Коза жует афишу. Луга и поймы девственно чисты. Совсем не жаль того, что не увижу. Мне жаль того, что не увидишь ты. А бор стоит стеною у реки, как будто сосен в нем не убывает. Горит закат. Ревут грузовики. Дым от костра поля перелетает. Все тот же дым! Он горек и лилов. И ты совсем не склонен к многословью. Но к родине тревожная любовь сегодня схожа с первою любовью. И этот бор, и дым, который тает,— все о тебе поможет ей забыть. И пусть она тебя почти не знает, но ты ее не можешь не любить. «Ночью пролетали журавли…» Ночью пролетали журавли. С крыши звезды синие текли. Запахи оттаявшей земли чуть с ума подростка не свели. И в глазах его остался крик… Этой ночью на какой-то миг все земное сердцем он постиг, все представил, зная наперед, что ночное небо не поймет. Вокзал Могилевский старинный вокзал, сколько раз ты мне душу пронзал, черным дымом меня обнимал и баянами вдаль провожал! Там, где пиво мешали с водой, эх, крылатый, да только безногий, эх, с ногами, да только слепой — пели вестники вечной тревоги. Вспоминали, как в танках горели, и, меня провожая в Москву, словно люки открыть не успели, в паровозном пропали дыму! И опять, как тогда, на мгновенье светом вырваны лица из тьмы, словно выплыли мы из забвенья, и в забвенье канули мы. Это августа холод бодрящий, опустевший девятый разъезд, облетающий, мимо летящий, застекленный пылающий лес. Плачут дети, кричат поезда. Ветер листья с дубов обрывает. И зеленая злая звезда нас опять до весны разлучает. До чего ж ты коварна, разлука! Даже тот, кто казался чужим, улыбнется улыбкою друга, и растает, и станет родным… |
