Дождь. Апрель, 1946 Такие страшные столбы огня стояли, что божий день от ночи мы не отличали. По черепичной крыше дрожь бежала к Эльбе. И мучил нас апрельский дождь — весна, капели… Добрался дождичек до нас, засек балкончик и спрашивает в сотый раз — когда закончим? Войну заканчивай, солдат! Взошла пшеница. Сегодня-завтра в аккурат начнет куститься… Нарочанские наброски
1 Луга в ромашке — белые, равнины — нивы спелые, пьет синеву земля! И столько в небе чистоты, и столько в мыслях высоты, что снова молод я! 2 Пути мои неровные, заботы лета — кровные, с утра на поле трудишься, заснешь — трудом любуешься — приехал в самый раз! За рыжиком — по вереску, за рыбиной — по бережку, за словом — в добрый час! 3 Под деревушкой Купою, где черт худел над ступою в далекие года, дожди, как кони, тупали, и рвались под Лынтупами речушек повода. Мелькали перегонами грозы цистерны полные — светлели небеса, прогромыхав за хатами, прощальными раскатами на убыль шла гроза. А зорька в платье розовом, в косынке голубой продрогла под березою, промокла под сосной. 4 Опять мы синим вереском идем в любимый бор, ведем с бездонной вечностью безмолвный разговор. Сосновые иголочки горят в косе густой, играет сполох солнечный, как гребень золотой. Нам весело и холодно, помолодела кровь, и солнечное золото в душе смеется вновь! «Где-то с молнией ссорится гром…» Где-то с молнией ссорится гром, а девчушка домой не успела и стоит под стрехой с пареньком, небольшенькая, зябкая, в белом… Их тропинка кружила в лугах, или житом дорога петляла,— дымка счастья осталась в глазах, в черных косах иглица застряла… Ночь над ними висит тяжело, кувыркаются молнии грозно — все равно им легко и светло, никогда им не росно, не поздно! Здравствуй, юность… Начни — подпою! Хорошо, что ты плащ не надела. Хорошо, что ты в хату мою хоть на время дождя залетела! «Только день отсверкал за холмами…» Только день отсверкал за холмами, ветер жито нагнул до земли, и гроза так плеснула крылами, словно воды на землю пошли! И когда отделился огромный сколок неба с грядою берез, бор предстал предо мной, незнакомый, будто только сквозь камень пророс! Анатолий Велюгин «Опять дремотно ополь зазвенела…» Опять дремотно ополь зазвенела, на тротуарах лето заржавело. А в синеве над вышками, над реками — журавлиный реквием. С веселой грустью опадайте, листья забронзовелых календарных истин. Пускай пронзит не сырость и не утлость и осень — юность! За строгой чернотой депо и фабрик в сквозном просторе свежий запах яблок, хотя скорбит над вышками, над реками — журавлиный реквием. Летописцу лесного фронта Невыносим рыбацкий зуд, слепит и жжет росинка. Но не смолкает «ундервуд» — трофейная машинка. Диктуют грозы сквозь окно, хотя свое про танки отбарабанила давно она в штабной землянке. Сменила строгий стиль и лад, изведала немало, и жизнь и смерть под гул блокад сурово отстучала. Ты помнишь топкую постель, ведь в ней друзья уснули. Стучит машинка! Буквы к ней летят, как наши пули. Не надо загонять в размер печаль болотных чаек. И гонит летний сонм химер войны живой печатник. Простроченная тишина. И стол как поле боя. И ноет сердце дотемна, заходится от боли! Печура
У надгробья две ракиты головы склонили. Здесь две девочки убиты. Спят в одной могиле. Грустный камень на обрыве, ты один — свидетель, как оплаканы родными в сорок третьем дети. Люди, слушайте, смотрите, не случится чудо. Крик не смолкнет на граните: «Их убил Печура!» По какой земле гуляет этот гад, наглея. Даже камень проклинает полицая-зверя! Может, он удрал за море: принимайте гостя. Сколько лет седое горе плачет на погосте: «Ой, ракиты, не шумите, не случится чудо. Моих дочек не будите». Их убил Печура. |
