Сергей Граховский Бессмертие зерна Пускай душа твоя услышит, как трудно хлебный колос дышит. Иди же в поле! Там нынче дозревает жито, и тайна жизни всем открыта — зерна бессмертье. Оно взошло, отколосилось и валом к людям устремилось — нет лучшей доли! Оно всю силу, как дозреет, вернет тому, кто пашет, сеет, жнет и молотит. Умытое росой и потом, оно становится оплотом моей Державы. Стихает перепелки голос, что ни зерно — то буйный колос весны желанной. «Люблю подзол, пропахший лесом…»
Люблю подзол, пропахший лесом, люблю густой живицы дух, и свежий дух щепы под прессом, и розовый кипрея дух. Люблю зеленый луч иглицы, и земляничную росу, и жар болотной огневицы, и отсвет молнии в лесу. Люблю седых дубов колонны, и сосен гонкие стволы, и меда полные колоды, и звон полуденной пчелы. Весною ранней сок березы губами жадными ловлю, зеленые от сосен плесы и срубы звонкие люблю. И эти срубы над рекою, и колыбели, и гроба — все пахнет свежею смолою, сосновый край — моя судьба. Сеятель Плывет, как лодка, узкий черный гроб, плывет над полем, над бессмертным житом. И женщины, и старики, и дети хоронят сеятеля, пахаря, косца. Хоронят без венков и без оркестра, не произносят слов высокопарных, газеты выйдут в свет без некролога, и лишь колосья грустно никнут в поле. Он сорок восемь раз посеял жито и сорок восемь раз обмолотил. Он сорок восемь лет кормил людей, которых никогда в глаза не видел. Ему никто не говорил «спасибо», не вспоминал за шумною беседой, ведь имени его не знали дальше, чем ходит плуг, коса и борона. Хоронят сеятеля. Старики молчат. В руках детей — поникшие ромашки, но не заходит солнце над полями, они привыкли вместе уходить. Стоят леса в почетном карауле, колодезный рыдает журавель, и ласточки летают низко-низко над пыльным шляхом, над высоким житом… Аисты Ты огня не бойся, брате, если аист есть на хате. Присказка Волнуются — куда девалась хата? Вокруг воронки и в золе вода. И не клекочут утром аистята, подняться не успели из гнезда. По белым крыльям — черные полоски, так облетает траур города… И не смолкают горя отголоски, не отболела в памяти беда. Нет ни колодца, ни любимой хаты, ни липы на развилке трех дорог. И кружит аист, словно виноватый, что старое гнездовье не берег. Кружат, горюют — аист, аистиха, под ними трубы черные, зола… Роса с лозы стекает тихо-тихо. Молчит Хатынь, кричат колокола!.. Рыгор Бородулин Год I Гром катится, как с бочками подводы, не чибис — ива свищет дотемна. А борозда, очнувшись от дремоты, уже не в гром, а в ливень влюблена. Еще пустые, стынут гнезда, соты. И даль тревогой светлою полна. Но ни о чем не думает весна, еще на юге все ее заботы. В глаза посмотришь — не увидишь дна. Холодный дым летит за огороды. Гуляй, весна, пока еще одна. Отяжелела рожью целина. В гнезде птенец ликует желторотый. Заботы от темна и до темна. II Грачонок машет крыльями нелепо. Под крышею ржавеет майский плуг. Стирает пот расхристанное лето. От зноя в полдень глохнут лог и луг. Как грудь косца, осмуглилась планета. А тминный дух захватывает дух. Где облачко, где тополиный пух? И просинь просит у берез просвета. Свекольный лист свернулся и пожух. Насквозь дорога пыльная прогрета. Гнедой уныло отгоняет мух. Но свет очей весенних не потух. На синих крыльях отблеска рассвета подлеток совершает первый круг. III Идут круги — язями плещет Щара, лесной криницы огневой глоток. След листопада, будто след пожара. В душе какой-то странный холодок. Пустое небо крыльями обшарив, ныряет ястреб в заросли заток. А полночь белой молнии моток распутала. И вновь горят Стожары. Грустит покрытый инеем стожок, зато спешит веселье на базары. Стерня седеет. Настывая, ток звенит, звенит, и вдруг блеснет ледок. У язя сонно двигаются жабры. Но озимь жадно тянет зябкий сок. |
