Что делать с растерянными людьми, как уберечь их от бандитских налетов, как внести хоть какой-то порядок в эвакуацию мирного населения? Прорывная сила противника не ослабевала, он вводил в сражения новые корпуса танков, поднимал в воздух сотни самолетов и фланговыми охватами разрезал, дезорганизовывал тылы. Люди срывались с родных мест, беспорядочным половодьем затопляли дороги. Большаки и проселки перемешивались, в армейские соединения вкраплялись тысячи беженцев с плачущими детьми, хилыми стариками, и бойцы помогали страдальцам. Маршал жалел людей, которых его армии пока не смогли защитить, но все же пытался властно вмешаться в дорожное столпотворение. Обособить потоки гражданского населения, пустить их на малохоженые проселки, укрыть лесами и бездорожьем… Ему казалось, что слабеют духом красноармейцы, глядя на выплеснутое человеческое горе, падает боеспособность воинских соединений.

Он как-то поделился своими думами с начальником штаба. Но тот, к его большому удивлению, возразил командующему. Не отвел глаза, сердито боднул седой головой и запальчиво бросил:

— В одном ты прав: маневренность теряем. А то, что видят бойцы, им на пользу. Вот закрепимся на рубеже, тогда обернутся все эмоции в бесстрашие и отвагу. — Сочувственно и мягко продолжил: — Зря себя изводишь. Мы что — ключи от городов сдаем? Разве прогулочка у фашистов получается? Бойцы стоят насмерть! Только мертвыми отдают свою землю. — И, сузив усталые, покрасневшие от многодневной бессонницы глаза, закончил: — В технике они пока нас превосходят, но выдыхаются, запал уж не тот. Это не по Европе с музыкой шагать. Скоро споткнутся, и уж тогда придет наш черед! Брось ты казнить себя. Поверь, я со многими работал. Да поставь на твое место самого что ни на есть молодого, хоть с тремя академиями Генштаба за плечами, ну и что будет? Каким чудом он остановит эту бронированную махину, по какому волшебству сегодня же найдет крупные резервы?

Совсем озябнув на стылой улице, наблюдая безрадостную картину, маршал обдумывал недавний разговор с начальником штаба. Он храбрый человек, этот многое переживший генерал, он все логично и вроде бы правильно анализирует. Но есть и непреложное — личная ответственность командующего за дела на фронте.

Из беспомощного, навалившегося невыносимым грузом оцепенения его вывел щеголеватый, чудом державший довоенный форс безусый порученец. Он заботливо укрыл острые плечи маршала овчинным полушубком и тихо позвал командующего в избу.

Воспаленные глаза радиста уставились на маршала — в разворошенном эфире отыскался Поливанов. Словно из преисподней вынырнул на несколько минут, чтобы вновь сгинуть в пучинах адских боев, гремевших по всему изломанному и разорванному фронту. Радист торопливо протянул командующему бланк донесения.

Поливанов уже не просил помощи. Опытный боевой командир, он знал, что все резервы брошены в бой, а в чудеса он не верил. Поливанов докладывал, что оседлал дорогу на Можайск и пока сдерживает танки противника. Стоит насмерть, несет большие потери. Пока живы, флангового удара по дивизиям Зайцева не допустят.

«Вот и еще один…» — гордо и горько подумал маршал.

Сколько таких донесений, скупых и мужественных, принял он в последние недели! Закрыл глаза и попытался представить, что делается сейчас там, у Поливанова. Идут и идут фашистские танки, просачиваются в наши тылы настырные и храбрые при броневом прикрытии вражеские автоматчики.

По цепям строжайший приказ — беречь боеприпасы. И последнее — рукопашная. Он уже не раз видел эти неравные и ожесточенные схватки. Когда схлестывались броня и мужество, когда вставали навстречу стальным громадам презревшие смерть советские солдаты. Они успевали метнуть зажигалку в ненавистное чудище и рухнуть замертво на родную землю. Безвестные вчера еще мирные люди не раз потрясали сердце маршала отвагой, когда бросали на весы боя последнее — русский штык! И столько святой ненависти взрывалось в рукопашной схватке, такая ошеломляющая смелость несла цепь атакующих, что скручивало фашистов леденящим страхом, и уж тут отводил душу советский солдат!

Наверное, и Поливанов, расстреляв боезапас, поднимет людей в штыковую. На последний и такой нужный сейчас бой. Он грамотный и самоотверженный командир. Поливанов знает, что только под его прикрытием сможет развернуть свои дивизии Зайцев.

Начальник штаба расстелил карту, растерзанную жирными синими стрелами. Охваты, мешки, глубокие обходы. Зло подумалось маршалу: поди, ликуют фашистские штабисты, оперативным искусством кичатся. Будто и впрямь их генералы — творцы всех этих смертельных объятий и мешков, вроде бы наши полководцы не знают всего этого. С такой техникой охваты — дело нехитрое. Повоевали бы с трехлинейкой образца бог знает какого года…

«Ну ничего, — яростно подумал маршал, — скоро собьем спесь, научим и окапываться».

Он верил и ждал, что со дня на день начнет подходить могучая и грозная техника, и тогда ох как огрызнутся моторами и скорострельными пушками его основательно потрепанные части!

Маршал резко отключился от пустых пока мечтаний — начальник штаба требовал его внимания. Пристально вгляделся в карту.

— На какой час обстановка?

— На шесть ноль-ноль, — смутился генерал, — но приблизительная.

— Со связью как?

— Кроме. Поливанова, в эфир не вышел никто…

— Где офицеры связи?

— Вернулся только один.

— Зови.

Лейтенант Бережных, тучный для своих двадцати пяти лет, с конопатым мальчишеским лицом, истомленными, пригасшими глазами, растерялся при виде высокого начальства. Рапортовал не по-уставному:

— Туда я мчался нормально. Потом, это самое, попал под огонь, хотели потешиться фрицы… В гражданке я мотогонщиком был и всякие фокусы вытворял на машине…

Маршал резко перебил, придвинув карту лейтенанту:

— Где вас обстреляли?

Палец офицера неуверенно елозил по бумаге, наконец остановился на голубой ниточке лесной речушки. В той точке, где она пересекала малоприметную полевую дорогу.

Выходило, что и дивизия Кондратюка несвободна в маневре, ее фланги атакуют неизвестно откуда прорвавшиеся танковые группы. Если им удастся вклиниться на стыке Зайцева и Кондратюка, ни о каком контрнаступлении не может быть и речи. Что делается сейчас у Кондратюка, какими реальными силами он располагает, в какой мере сможет поддержать встречный удар в незащищенное подбрюшье растянувшихся дивизий Дейница? Маршал оценивающе вгляделся в оробевшего лейтенанта:

— Вот что, лихой мотогонщик. Пешком ли, ползком к Кондратюку пробейся. И назад живым вернись! Струсишь, повернешь назад — помни: несдобровать. Все!

Подошел адъютант, подтянутый, озабоченный. Благоговейным шепотом позвал маршала — звонил высокочастотный аппарат. Маршала требовал к проводу Верховный Главнокомандующий.

То давнее забылось, отошло вглубь, в старческих сумерках поблекла и размылась Пальма. И только когда Тихон ненароком поминал ее кличку, тревожно становилось Гранату, и эта присохшая печаль заставляла жеребца беспокойно перебирать ногами и напрягать слабеющую память.

В целом-то он сытно и обласканно доживал свой уходивший век. Раз в неделю Тихон выводил его на круг, тайком от всех. Когда разъезжалось заводское начальство по домам и разводили по конюшням молодых лошадей. И уже никто из конского племени не видел рыси жеребца, которую и рысью-то не назовешь, никто не был свидетелем неуверенного, расхлябанного шага, кричавшего о глубокой старости коня.

Гранат любил конюха преданно и тихо. Но даже ему не мог поведать, как он скучает о сильном и ловком своем хозяине. С его образом сливалось все радостное и яркое, что грезилось в долгих ночных видениях, в полузабытых картинах, которые проплывали теперь нескончаемой чередой. Гранату не под силу одолеть логику людских поступков, и ему трудно понять, почему хозяин постоянно не бывает с ним, появляется редкими наездами, что удерживает все годы любимого человека где-то вдали. И еще одно недоступно конскому разумению, почему в последние годы властный наездник не взлетает так пружинисто в седло и не толкает его в хороший, свистящий бег. Время в конюшне течет уныло и однообразно. Сколько же дней прошло с тех пор, когда он видел хозяина в последний раз?