Маша Слоним:
«Мама очень не хотела, чтобы меня арестовывали»
© Из архива Маши Слоним
Мария Ильинична (Маша) Слоним (6 ноября 1945, Москва) – российский и британский журналист. Родилась в семье скульптора И.Л. Слонима и Т.М. Литвиновой – дочери наркома иностранных дел СССР (1930–1939) М.М. Литвинова и англичанки Айви Лоу. Двоюродная сестра диссидента Павла Литвинова. В 1970 году окончила филологический факультет МГУ.
В 1974 году эмигрировала в США. С 1975 года жила в Лондоне. В 1975–1995 годах – сотрудник Русской службы Би-би-си. В 1989–1991 годах – продюсер документальных телевизионных фильмов Би-би-си. В 1992–1994 годах – московский корреспондент Русской службы Би-би-си. В 1997–2000 годах – ведущая телепрограммы «Четвертая власть» (РЕН ТВ). В 1998–2006 годах – преподаватель в школе журналистики некоммерческой организации «Интерньюс». Сопродюсер сериала «Вторая русская революция» (BBC, 1991), автор фильма «Это тяжкое бремя свободы» (2001, производство «Интерньюс»), сопродюсер фильма «Анна Политковская: семь лет на линии фронта» (2008, Channel 4), сопродюсер фильма «Путин, Россия и Запад» (BBC, Discovery, 2012).
В 1991–2016 годах жила в Москве. В 2016 году вернулась в Великобританию.
– Если бы вас в год вашего отъезда из СССР – 1974-й – спросили, принадлежите ли вы к диссидентскому движению, как бы вы ответили тогда?
– К тому времени думаю, что да. Потому что уже начались неприятности, связанные именно с этой деятельностью. Дело в том, что я подключилась на довольно позднем этапе – на позднем этапе своей жизни в Москве и на позднем этапе движения. Потому что тех людей, кто действительно этим занимался серьезно, начали арестовывать. Павел Литвинов, Наташа Горбаневская, [Александр] Гинзбург. А я была где-то на периферии всего этого. Они были друзьями друзей, ну, не считая, конечно, Павла, который был двоюродным братом. Это немножко более старшее поколение было, во-первых. А во-вторых, для нас дома, для папы Павел был таким примером не для подражания, он очень боялся, что я втравлюсь в эту историю, действительно волновался. Не из-за этого, конечно, я не бросилась тогда в диссидентство с головой – просто мне было 20 лет, у меня был маленький сын, и немножко было не до того. Потом, еще учась в университете, стала подписывать письма протеста, когда начали арестовывать людей.
Москва, 1968
© Из архива Маши Слоним
Ходила на демонстрации на Пушкинскую, до этого был у меня очень юный опыт, когда на Маяковке поэты читали стихи, и я тоже ходила тогда, я еще в школе была. Это 1961–1962 годы, когда там [Юрий] Галансков читал свой «Человеческий манифест». Прямо у памятника, на постаменте и вокруг, собиралась в основном молодежь. Много. Вечерами это было, я помню, было темно. Потом брандспойты приезжали, кого-то заталкивали в автозаки, которые тогда еще так, впрочем, не назывались.
– Никаких звукоусилителей не было, читали в силу собственного голоса?
– Да-да. Я невинное что-то, Цветаеву читала. И вообще большинство читало стихи. Потом появились СМОГи, молодые гении. И Галансков, конечно, с «Человеческим манифестом» прогремел. И, по-моему, загремел. Вот это было раннее. Потом – ребенок, университет, то-се, какая-то богемная тусовка, скажем так. Но я еще одним боком оказалась в этом деле – у нас дома крутилось много иностранцев… По традиции приходили, приезжали.
– По традиции от дедушки?
– От бабушки, скорее. Бабушка – англичанка, она очень-очень тосковала, она сюда приехала в 20-х годах с мужем, Литвиновым, не зная русского.
– То есть он ее, симпатизантку Советов, вывез в СССР.
– Да. Она была левой, как многие среди интеллигенции тогда, увлекалась Фрейдом. Но главное – они любили друг друга. Даже не то чтобы она рвалась в Россию, но это сошлось как-то. Не знаю, полюбила ли она его за то, что он был эмигрантом в Лондоне… Он же бежал из киевской тюрьмы и оказался в Лондоне. Полюбила ли она его за то, что он революционер, или за то, что… Ну, он очень обаятельный был человек, скорее всего за то, что он Максим… Ну, за все, она романтик была, конечно. И она приехала в 20-х годах, они ездили очень много потом, он часто выступал в Лиге наций, так что были поездки бесконечные за границу. А потом жизнь как-то сузилась у нее здесь. И она всегда искала каких-то знакомых англичан, английские книжки, английские газеты. Помню, у нее всегда были с конца 50-х The Times на этой хрустящей папиросной бумаге, air mail, воздушный вариант The Times для посылки за границу. Когда не было туалетной бумаги, мы ее использовали, и казалось, что это здорово, а на самом деле краска типографская там была очень маркой. После чтения этой The Times руки совершенно черные были, и все остальное тоже. А потом в гостях стали появляться иностранные корреспонденты. Мы с ними задружились. И я начала изготовление и распространение. Я передавала в основном [выпуски] «Хроники [текущих событий]», какие-то документы, открытые письма и заявления знакомым иностранным корреспондентам.
Москва, 1968
© Андрей Зализняк
В общем, моя деятельность ограничивалась этим. Про демонстрацию в августе 1968 года, например, я ничего не знала. Я помню, как я услышала о ней по «Голосу Америки». Мы с сыном пришли в дом [Корнея] Чуковского в Переделкине, и там кто-то ко мне подошел и сказал об этом. Мы включили радио…
– Корней Иванович был дома?
– Да, Корней Иванович был, но это было в саду. С ним это не обсуждалось. Может, и обсуждалось, но я просто не помню этого совершенно. Я помню, у калитки кто-то меня остановил… чуть ли не моя мама, моя мама там была, она сказала, и мы сразу бросились – тут же оказался приемник под рукой – и стали слушать.
– И вам сказали, что Павел там?
– Да, сказали. Я ничего не знала до этого. И даже у меня смешанные чувства такие промелькнули: что же он, гад, не сказал! С одной стороны. А с другой стороны, у меня тут болтается, между прочим, двухлетний Антоша, и я не знаю, что бы я сделала. Я не такая, как Наташа Горбаневская. Так что, в общем, хорошо, что он мне не сказал, очевидно, потому что у меня не было проблем с выбором действий. Хотя Чехословакия, конечно, страшно на нас повлияла, действительно! Мы себя видели прямо в этой Праге весной! Просто это был какой-то… такая надежда. Я помню, мы ходили на фильм «Чехословакия: год испытаний». Очень хорошо сделанный фильм, и я его видела как сделанный специально для меня, я видела себя среди этих студентов там. Просто там была девушка, дико похожая на меня, и я как-то представляла, что я там. Потом я прочла, кстати, про этого режиссера [Анатолия Колошина], он был корреспондентом чуть ли не ТАСС, но сочувствовал. И фильм сделан был…
– Тайно сочувствуя.
– Да-да! Вот правда! Я потом с ним интервью читала. И я ходила на этот фильм раз десять, его показывали в кинотеатре «Россия». Так сейчас смешно воспоминать, господи, это была такая детская пропаганда по сравнению с тем, что сейчас видишь по телевизору, про Майдан и прочее. Не знаю, мне это даже не казалось пропагандой, это фильм для меня был.
– Вам важно было видеть фактуру свободы, лица…
– Да. Это были лица, свобода, этот воздух свободы. Поэтому, когда случилось вторжение, это был страшный шок! До этого, правда, летом приезжала Ева, молодая девушка из Праги, и нам рассказывала про все, про Пражскую весну. Мы знали о ней из первых рук. И рассказывала, что она вступила в партию Дубчека, чтобы его поддержать. И мне ужасно стыдно… Мне до сих пор стыдно за свои детские жестокости, когда я надувала лягушек через соломинку, – и то же самое, как мы тогда над ней смеялись и говорили: «Да ну, наши танки войдут – и вы их будете встречать цветами». Прямо так и говорили. И она плакала. Потом я о ней думала, конечно, в августе. Ужасно! Это был всплеск какой-то надежды, а потом все рухнуло, страшно совершенно. Нет, депрессии не было, но действительно казалось, что все, теперь никогда ничего… И вдруг появилась «Хроника».
