– Андрей умер летом 1987 года, после освобождения уже и Сахарова, и первой группы политзаключенных из лагерей.

– Да, 30 июня 1987 года.

– То есть он застал все-таки начало перестройки, увидел, что ситуация меняется?

– Да. Он говорил, что в это поверит, когда выпустят Сережу Ходоровича. Но когда он умер, мне, например, не давали места на кладбище. Нет места, и все! И мне тогда позвонил Сережа [Ходорович], уже из Парижа, и я ему по телефону через все границы говорю: «Я его похороню во дворе! Мне негде его хоронить!» После этого мне дали место.

Андрей Кистяковский. Середина 1980-х

© Из архива Марины Шемаханской

К сожалению, история диссидентства до сих пор еще не написана. И главное, забывается многое и теряется у людей эмоциональная память… Да и многое не сохранилось. Ведь, например, у нас был принцип – никаких писем, ни записок, ничего не сохранять. Поэтому и письма Солженицына тут же уничтожались. А было еще письмо от Кестлера. Андрей послал ему перевод и получил ответ. В ответе было что-то вроде «я сейчас уже плохо знаю русский язык, прошло много времени, но я одобряю перевод и название тоже. Вот мой адрес, пишите мне». Письмо мы уничтожили, но адрес мне так жалко было выбрасывать, что я записала его на обратной стороне выдвижного ящика секретера (смеется). Этот секретер и сейчас цел. Когда-то я отдала его Диме Баку, теперешнему директору Литературного музея. С адресом Кестлера.

© Ефим Эрихман

– И я, и, думаю, очень многие впервые узнали ваше имя из мемуарной книги Солженицына «Бодался теленок с дубом», где он вспоминает, как зимой 1974 года, в момент оголтелой травли, предшествовавшей высылке, «бесстрашные трое молодых», как он пишет, – вы, Вадим Борисов и Евгений Барабанов – выступили с заявлениями в его поддержку. Понимали ли вы тогда, какими последствиями для вас этот шаг обернется?

– Да, конечно.

– Ощутили ли вы какие-то последствия этого заявления?

– Надо сказать, что мне 73 года, и у меня не очень хорошо с памятью, события далекого прошлого потерялись в моей памяти. Вы мне напомнили – и я вспомнил. Но что касается деталей… Помню, мое заявление начиналось так. Я писал (цитирует по памяти): «Я хочу в эти дни, когда беда идет в дом и в жизнь Александра Солженицына, чтобы прозвучало слово человека неименитого, слово благодарности и поддержки…» Вот такое было начало, если не ошибаюсь. И, собственно, все содержание в этом. Поддержка, желание выразить поддержку.

Семья Бориса Михайлова на даче в Лигачеве. 1983

© Из архива Веры Лашковой

– Были ли вы тогда лично знакомы с Александром Исаевичем?

– Нет.

– А с кем-то из его круга?

– На эту тему я не хочу распространяться.

– Как изменилась ваша жизнь после того, как вы это заявление выпустили?

– Она не изменилась, она осталась такой же. Никаких репрессий со стороны власти не было.

– Я читал, что вам помешали защитить кандидатскую диссертацию.

– Я ее защитил.

– Но позже, в 1988 году.

– Позже, да.

– Сильно позже…

– Ну, вы знаете это лучше меня (смеется), но меня эти вещи совершенно не интересуют в моей жизни.

– Оглядываясь на то время, считаете ли вы для себя важным тот ваш шаг?

– Разумеется, конечно.

– Он как-то изменил вашу дальнейшую жизнь?

– Не думаю, что он как-то изменил мою жизнь. Моя жизнь текла своим чередом, и мои взгляды на жизнь в Советском Союзе, на советское общество, на присутствие в ней КГБ со всеми его присными никак не изменились. Все было так же, осталось так же, как и было.

– То есть к началу 1974 года вы уже были сформировавшимся в этом смысле человеком.

– В общем, да.

– А кто и что формировало вас?

– Советская действительность формировала меня. И какие-то мои личные представления о жизни, о справедливости, о правде, о лжи. Я говорю это без сарказма, потому что действительно я со старших классов школы уже понимал, что есть что в этом отношении. У меня выработалось совершенно определенное отношение к советскому строю, отношение негативное. И, я думаю, таких ребят было очень много, я уверен в этом.

– В 1970-е годы вы, как автор, принимали участие в парижском журнале «Вестник РСХД».

– Да, я любил этот журнал, очень высоко ценил его, он был мне очень близок. И какие-то статеечки мои небольшие там были, общекультурного плана в большей степени. Немного, но было. А активное участие – это громко сказано.

– Каков был круг вашего общения в 1970-е годы?

– Я не хочу об этом говорить. И то, что я сказал о своей памяти, – это не уловка, а абсолютная правда. И вообще рассказывать о своей жизни кому бы то ни было я совершенно не собираюсь. Лучше это направление оставить.

– В 70-е годы вы принимали участие в Фонде помощи политзаключенным, который был основан на средства Солженицына.

– Да.

– А в чем оно заключалось?

– Какие-то конкретные дела я не помню совершенно.

– Но вы знали распорядителей фонда – Александра Гинзбурга?..

– Гинзбурга я знал, встречался с ним, как и многие. Ну, так, редко. Дружен, естественно, я с ним не был, он гораздо старше меня был.

– А с Сергеем Ходоровичем?

– Конечно. И Сергей Ходорович был другом нашей семьи, моей покойной жены. Не то что мы были такие неразлучные друзья, но мы были хорошо знакомы семьями, уважали друг друга, доверяли друг другу. И я до сих пор сохраняю к Сереже очень благодарные чувства.

– С фондом связан эпизод, который до сих пор вызывает дискуссии и сведения о котором противоречивы. Я имею в виду тот момент, когда осенью 1983 года вы объявили себя распорядителем фонда и вскоре сами же отказались от этого. Можете ли вы рассказать об этом эпизоде подробнее?

– Да, эту историю я помню. Дело в том, что тогда был трудный период в фонде, потому что как-то колебалось сложившееся прежде руководство фонда. Это дело было очень трудное, и тогда во главе был Андрей Кистяковский, и он испытывал, видимо, какие-то серьезные трудности.

– Он болел.

– Кроме всего прочего, да. И было такое ощущение, что нужно готовить замену. Так я думал об этом. Я не думал, что я буду замещать его. Но как-то об этом думали, понимали это и другие тоже. И как-то сложилось так – повторяю, я не могу описать с какими-то подробностями, – что Андрей то ли временно как-то… не отстранился, конечно, не снимал с себя обязанности, но в общем, видимо, не мог эффективно осуществлять руководство. И я тогда сделал роковой для себя шаг: роковой, потому что я оказался не готовым, на самом деле, к тому, за что я попытался взяться. Я пытался взяться за руководство фондом. Это было искреннее желание, я понимал, что это трудная очень ноша. Но самое главное, что я ощутил свою неспособность выполнять эти обязанности тут же, как только взялся за это дело. И в этом, конечно, моя очень большая вина… Я испытываю чувство большой вины – перед фондом прежде всего, перед учредителями фонда, перед теми людьми, с которыми я был вместе и которые считали меня человеком достаточно надежным, на кого можно положиться. И я испытываю чувство стыда и перед теми людьми, которых фонд окормлял. Я никого не обвиняю, не ищу объяснений, защиты или чего-то, вина на мне.