– После падения советской власти вам удалось познакомиться со своим делом. Было ли в нем что-то для вас неожиданное, были ли какие-то сюрпризы при знакомстве с делом?

– Были сюрпризы, когда люди, которых я считал порядочными, совершенно без всякой выгоды для себя поливали меня грязью. Причем даже и не очень-то по делу, а вообще.

– Это люди, вызванные в качестве свидетелей?

– Да-да. Вот это было сюрпризом. Потом, была же прелестная история с латинским письмом. Дело в том, что, пока второй мой следователь надеялся, что мы, так сказать, с ним сварим кашу, мне дали в камеру рукопись моих «Жизнеописаний трубадуров», которую зачем-то взяли при обыске. А у нее был очень официальный вид: она была принята к печати, стояли штампы издательства и Ученого совета. Пока она у меня была, не мог же я упустить такой случай! Я написал по-латыни письмо, вложил в рукопись и добавил к нему сопровождение, что, мол, у меня тут нет латинского словаря, поэтому я не могу перевести этот кусочек, вы уж переведите сами. И все это отдали моему соавтору Надежде Януарьевне Рыковой. А в письме я более или менее описал, что происходит, и свои ощущения. Но поскольку не было ни одного шанса, что, пока я сижу, эта книга выйдет, Надежда Януарьевна даже заглядывать в нее не стала. Когда же появился адвокат – нанятая совесть, который сотрудничал со следствием (для политических дел надобно было иметь специальный допуск), то я, представьте, после девяти месяцев тюрьмы все еще был настолько наивен, что написал письмо уже по-русски, думая, что адвокат его передаст моим родителями, а они дальше, и тут я про латинское письмо писал уже открытым текстом. Это новое письмо из меня вынули еще по дороге на свидание с адвокатом и, конечно, страшно обрадовались (а зря, для них самих последствия были ненамного лучше, чем для меня, – ведь трубадурскую рукопись они выпустили на волю своими руками). Они поехали к Надежде Януарьевне, изъяли то роковое письмо и отдали в университет, где его перевела такая партийная дамочка по фамилии Чекалова. Переводила от страха так, как переводят начинающие: буквально, слово за слово, со сказуемым на последнем месте. По-русски получилось очень забавно. Там была фраза: «Разговаривать с ними – все равно что говорить с крокодилами о вегетарианстве». Они как дети обиделись! «Это мы что же, крокодилы?!» Но больше всего их раздражило, что, желая утешить моих родителей, я им писал, что советская тюрьма, в сущности, не так уж отличается от советской воли и наоборот (в лагере мы потом говорили, что есть большая зона – вся страна – и малая зона). Действительно, что же это такое – они тут стараются изо всех сил, чтобы раздавить его тюрьмой, перспективой лагеря, а для него что воля, что тюрьма – все одно и то же, и он еще смеется! Но главное, для них это был такой суперскандал – я слышал, у кого-то из начальничков даже случился инфаркт (впрочем, не уверен, что у него было сердце). Ведь главная их паранойя – это «утечка информации». А за мое плохое поведение прокурор – страшная бесполая женщина – мне любезно сказала: «Ни Ленинграда, ни ваших родителей вы больше не увидите».

Но самое пикантное, что было в этой истории, – знакомясь с делом, я в нем нашел и сам перевод, и квитанцию об уплате Чекаловой гонорара. Труд ее был оценен в 30 сребреников-рублей. А «Жизнеописания трубадуров» благополучно вышли в свет в 1993 году в серии «Литературные памятники».

Закончить же я хотел бы двумя небольшими стихотворениями, написанными в лагере.

УЧР ВС 389/36

Марсианская осень

© Из архива Елены Санниковой

– Вы были арестованы 19 января 1984 года, когда вам было всего двадцать четыре года. Что привело к вашему аресту?

– Чуть меньше чем за год до этого, 3 февраля 1983 года, у меня был обыск, на котором изъяли довольно большое количество самиздата, тамиздата, самиздатовской периодики. Кроме того, забрали мои дневниковые записи, которые позже были приложены к делу как антисоветские. После обыска я обратилась в прокуратуру с требованием вернуть мне изъятое. В ответ на эти заявления мне пришло уведомление, что все материалы отправлены в КГБ для решения вопроса о возбуждении уголовного дела.

Начало 1980-х

© Из архива Елены Санниковой

Обыск был во всех отношениях незаконным. Формально его проводила прокуратура, но прокурор, имя которого было занесено в протокол, не проявлял активности, а искали трое в штатском, молчаливые, знающие свое дело, явные сотрудники КГБ. Но они не представились, их имена в протокол занесены не были. Абсурдным был формальный повод для обыска. Был такой Иосиф Тереля, украинский диссидент, который почти постоянно находился в заключении. Его выпускали и вскоре снова сажали. И вот после очередного заключения он приехал в Москву. Это была осень 1982 года. Я познакомилась с ним у одних хороших людей, его рассказы о лагерях показались мне очень интересными, и мы договорились, что он придет ко мне и я его подробнее расспрошу о его последней отсидке…

– Для чего?

– Для того чтобы записать, придать какую-то литературную форму и обнародовать в самиздате.

– А в каком издании?

– Я предполагала отдать это в «Бюллетень В». Было такое своеобразное продолжение «Хроники текущих событий», упрощенный вариант «Хроники». Начал его выпускать Иван Ковалев, поэтому посмеивались, что «В» значит «Ваня», хотя на самом деле «В» – это «вести». Власть прореагировали на «В» так же, как и на «Хронику». После ареста Ивана Ковалева «В» издавал Алеша Смирнов, арестовали и его. Эстафету перенял Сергей Григорьянц, но он придал бюллетеню более литературную форму. У «В» появились обложка, эпиграф «Ибо не ведают, что творят». То есть это был уже не просто поток информации, а то, что можно взять и читать с интересом. И я думала, что рассказ Иосифа Терели как раз подойдет для «В». Надо сказать, что Иосиф был удивительным человеком, рассказывал ярко, живо, с юмором. Я и предполагала его в деталях записать. Но надо же было такому случиться, что именно когда Иосиф ко мне пришел, к нам заявился участковый. Так совпало, что в тот день [10 ноября 1982 года] умер Брежнев. И людей, которые хоть как-то на заметке были, власти почему-то решили в тот вечер посетить. Не только ко мне пришли, ко многим в тот день пришли просто так, с проверкой. И к нам пришел участковый милиционер, один. Причем не сразу сказал, что ко мне пришел, сначала к маме зашел, к дедушке, как-то объяснял свой визит, я слышала, что они о чем-то говорят. А потом зашел в мою маленькую комнату, увидел Иосифа, спросил документы и заявил: «Московской прописки нет, пройдемте». Я пошла вместе с ними. В отделении Иосифа увели в один кабинет, меня в другой и долго не отпускали. На каком основании меня не отпускали, совсем непонятно, но меня даже дольше продержали, когда выпустили, Иосиф меня уже ждал на улице. Ну, и не до интервью уже было, время у Иосифа было ограничено. Вскоре он уехал к себе на Львовщину, а несколько месяцев спустя его арестовали. Формально на этот раз – не по политическому обвинению. Тогда была тенденция использовать для политических репрессий статью «тунеядство». Ведь в Советском Союзе отсутствие постоянного места работы было уголовно наказуемо. А человеку, вернувшемуся из заключения, очень трудно было устроиться на работу, никто не брал. Иосиф подрабатывал на строительных работах, а по документам нигде на работе не числился. И его арестовали по статье «тунеядство». Но с обыском ко мне пришли по делу Иосифа Терели, так в ордере было написано. А что можно искать в Москве по делу о тунеядстве арестованного под Львовом (смеется)? Я и написала в прокуратуру: какое отношение к делу Иосифа Терели имеет все, что у меня изъяли?