Значит, в радиоузле-то пела сама Полина? Смело! Правда, цеху и рабочим сейчас не до пенья, да и то сказать — нашли гимн битвы… Но пение входило в душу. Такое пение не повредит доброй славе Полины Вольской, а наоборот… Рамаданов вынул платок, очень растроганный, и спросил сменного инженера:
— Где начальник цеха?
— Ларион Осипыч! Он в окопах, на откосе.
— Кавалев на откосе?
— Ларион Осипыч! А как же? Он у нас ответственный за обучение отрядов самозащиты. Он у нас — полковник, Ларион Осипыч!
— Кто теперь за бывшим кавалевским станком?
— Смирнова.
— Полина?
Сменный инженер поглядел на мастера. Инженер по именам знал только стахановцев. Но раз директор знает ее по имени, значит, она сегодня, может быть, успела создать рекорд? Мастер, некрасивый, рыжий и веснушчатый мужчина, тем не менее пользовавшийся у женщин большим успехом, преимущественно из-за неколебимой уверенности своей, почти профессорской, успокоил инженера. Приятным и ровным голосом он объявил, что П. А. Смирнова на полчаса отлучилась в радиоузел и не возвращается, — мастер поглядел на позолоченные ручные часы, — уже два часа, надо думать, из-за каких-либо «повреждений» в пути. Мастер пробовал поухаживать за Полиной. Она отвергла его. Сейчас ему хотелось подложить ей «свинью», хотя он и не был злопамятным, — просто бомбежка раздражала его: он должен был в тот вечер, пораньше окончив работу, пойти на свиданье. Но мастер понимал, что проницательный «старик» все поймет, и посему он только сыронизировал.
— Как она выполняет норму?
— Хорошо, Ларион Осипыч. Иногда и до полутораста доходит. Я чувствовал, в ней бродит идейка, но волнения последних дней помешали ей производственно оформиться! — И мастер добавил спокойно: — Немца отобьем, Ларион Осипыч, тогда она производственно оформится.
Мелкими шажками, закинув назад красивую голову, подошел Коротков. Инженеры почтительно расступились. Коротков, которому казалось, что «старик» долгим пребыванием в цеху Кавалева излишне «поднимает» его, с подчеркнутыми подробностями, дабы показать, что «старик» стоял здесь и ждал долго его, Короткова, стал рассказывать, как идет демонтаж гидравлического пресса «Болдвин».
«Старик», действительно, очень интересовался демонтажем «Болдвина».
Пресс «Болдвин» — дорогая громада в четыреста пятьдесят тонн весом. Чтобы погрузить его целиком, надо шестнадцать больших железнодорожных платформ…
— Шестнадцать? — Рамаданов скорбно всплеснул руками. — Да ведь из шестнадцати у одной непременно буксы сгорят, и ее отцепят и угонят в какой-нибудь чертов тупик…
Рамаданов устремился в штамповочный цех, где стоял «Болдвин».
Не желая делать обхода, он присел, набрал воздуха — и перепрыгнул через окоп, огибавший цех!
— Здоров старик!
— А все жалится.
— Это чтоб молодые не жалились! — слышались голоса позади Рамаданова, и ему приятно было слышать их.
Пресс «Болдвин» привезли из Америки года четыре тому назад. Для его монтажа американские инженеры назначили срок в четыре месяца. Монтаж взялся сделать в два с половиной мастер Никифоров, ныне инженер. И он смонтировал пресс! Рамаданов помнил дождливую осеннюю ночь. Прибежал счастливый Никифоров. У Рамаданова, как всегда в непогоду, ныли суставы и ему не хотелось выходить из теплой и светлой комнаты от мудрейшей книги. Но оказалось, что жизнь иногда веселит больше, чем самая высокая мудрость. Никифоров зашептал, что «надо не дожидаться американцев, Ларион Осипыч, надо самим попробовать, я и форму приготовил: герб наш, понимаете, Ларион Осипыч!» И они пошли по лужам под густым и нестерпимо холодным дождем. В цеху на белой известковой стене висел транспарант с приветствием монтажникам. Лица у всех были торжественные и таинственные, словно они готовились насмеяться над всей Америкой, и еще таинственнее стали они, когда Никифоров положил на широкую и тусклую поверхность, «под» пресс, форму, изображавшую серп и молот в пятиконечной звезде. Оператор нажал кнопку. Пресс медленно и торжественно стал опускать свою верхнюю челюсть…
Как изменилось все!
Какие иные лица! Какая иная таинственность! И как по-иному Никифоров, теперь уже просто советчик, смотрит на демонтаж пресса «Болдвин».
Пресс был строен, легок и похож был на трость, которую какой-то великан воткнул в бетонный пол цеха. Вокруг него всегда весело блестели детали, приготовленные для штамповки, вспыхивали красные и синие лампочки, на стапелях возвышались «заделы» — детали, перевыполненные по плану, а теперь — тросы, блоки, цепи, какие-то катки на длинных железных полосах и великое множество громоздких, пыльных и кое-где даже уже подернувшихся ржавчиной частей, всего того, что недавно составляло эффектную громаду пресса «Болдвин».
Стараясь отогнать грусть, Рамаданов стал выспрашивать — почему так много блоков и при чем тут катки, хотя он и знал великолепно, почему все это здесь. Выдумщик, песенник и плясун, молодой стахановец Привалов, руководивший демонтажем пресса, стал пояснять:
— Заводы, наши поставщики, Ларион Осипыч, почти что все погрузились и все тяговые средства с собой погрузили…
Рамаданов спросил Короткова:
— Куда они так торопятся?
— На всякий случай.
— Город не возьмут!
— Не в том дело, Ларион Осипыч, что город немцы возьмут, — вмешался в разговор Привалов, — в том дело, что СХМ-то во всяком случае вывезут, а их могут оставить…
— Мы никого не оставляем!
— Не оставляем, верно. А остаться можно. Оборудование все-таки и у них ценное…
— Вот мы своими перевозочными средствами и собираем у них то, что, они думают, останется. Металл, главным образом, — сказал, ухмыльнувшись, Коротков.
Коротков, несомненно, улыбался над суматохой заводов-смежников, которые, зачастую почти без расписок, — а без накладных как правило, — отдавали СХМ весь ценный цветной металл, все тросы, кабеля… Рамаданову не нравилось короткое чувство превосходства! Желая обрезать его, он сказал:
— Если заводам-смежникам откажут в вагонах или составах, прицепляйте к нашим. Там, за линией фронта, разберемся.
— А если из-за них влипнем? — недовольным голосом сказал Коротков. — Если застрянем, Ларион Осипович? Не вывезем агрегат?
— Пробьемся!
И Рамаданов добавил:
— Поручим Матвею Кавалеву сопровождать эшелоны. Он пробьется! Как вы думаете, Коротков, он пробьется?
— Не будем доводить себя до такого положения! — сдержанно ответил Коротков.
— А все же?
Коротков поднял на него глаза. Они говорили: «Между нами, Ларион Осипыч, уже нет вражды. Что-то произошло, я еще не знаю, что, но ни вражды, ни ревности между нами нет! Причина этого, мне думается, выяснится в ближайшие дни, а возможно, и часы. Поэтому с открытым сердцем я могу сказать: если поручите, Кавалев выведет эшелоны. Но давайте не доводить оборудование до подобного риска».
— Итак, доведет? — со старческим упорством спросил Рамаданов.
Глава тридцать девятая
— Доведет Матвей Кавалев эшелоны, в случае чего, или не доведет?
Коротков опять вскинул на старика красивые и ясные глаза. «Ну чего ты влюбился в этого Кавалева? — опять спрашивал этот взор. — Зачем ты даешь лишнюю пищу любопытству и толкам? Да, в Матвее есть ум, отвага, великодушие, но нельзя же, Ларион Осипыч, быть до такой степени сентиментальным!»
На этот раз от взора Короткова старику стало не по себе. «Пожалуй, я, действительно, старею», — подумал он. И дабы Коротков не огорчался и решил, что вся предыдущая настойчивость старика — лишь подчеркнутое указание: «мол, не один ты, Коротков, умный человек на СХМ», Рамаданов громко сказал:
— Я говорил нынче по телефону с Наркомом. Заводу, на его узбекском филиале, нужен молодой, крепкий и толковый директор. Местной общественности необходимо втолковать, что к ним переселяются не только люди… Переселяется большая техническая культура! Если Узбекистан осознает такое положение — мы не удвоим, мы учетверим продукцию. Ведь что получается: удваиваем здесь и удваиваем там… Как вы думаете, Коротков?
