— Здесь?

— Да. Так, стало быть, Матвей Потапыч, мне завтра являться в цех? — сказал полным голосом Арфенов, вылезая из машины. Должно быть, картина города, увиденная им из машины, так встревожила его, что он забыл об осторожности, с которой прежде он обращался со своим голосом.

— Завтра.

Арфенов с удовольствием захлопнул дверцу, раскланялся, — он был щеголь и ходил в шляпе, — и очень солидной походкой пошел в дом, где жили все мастера спорта. О том, как тревожно настроен город, можно было понять из того, что даже ни один мальчишка не остановился и не указал пальцем на Арфенова. «Ну, у нас на СХМ куда лучше», — с гордостью подумал Матвей, и ему стало понятно, почему Арфенов именно к ним явился с предложением своих услуг.

— Мы поедем к Горбычу. Не возражаете?

— Нет, — ответил Матвей, чувствуя, что голос у него упал и что он очень боится генерала Горбыча.

Рамаданов склонил подбородок на грудь и словно бы задремал.

Как в природе, когда повиснет над горизонтом сизая туча, предвещающая грозу, так и в штабе генерала чувствовалась тревога. Правда, она была особенного свойства, от которого уже минут через пять пребывания ее в сердце чувствуется особенная настороженная приподнятость, все же каждому было ясно, что городу угрожала большая опасность. Даже часы в кабинете генерала били так возбужденно, что Матвей не смог сосчитать, сколько же они пробили.

И здесь, так же как и при встрече с Рамадановым, произошло совсем иное, чем ожидал Матвей. И от этого тревога еще более захлестнула Матвея.

— По всем нашим выкладкам, — жестким голосом сказал генерал Горбыч, не садясь в кресло и не приглашая их сесть, — по всем нашим выкладкам, дорогие мои…

Он взял стакан чаю, принесенный порученцем. Желтая влага качалась в стакане как при качке.

— …по всем выкладкам выходит, что демонстрация танков противника будет направлена на СХМ, а основной удар таков…

Он помолчал, давая этим понять, что нет нужды называть им пункт, представляющий военную тайну. И он добавил:

— …на пункт, нами предвиденный.

— Иная демонстрация стоит сражения, — сказал Рамаданов, оглядывая стол и как бы ища глазами стакан.

Генерал кивнул головой, дескать, будет сделано. И точно — вслед за кивком по-прежнему осторожным и в то же время воинственным шагом вошел молодой, розовый порученец и подал два стакана и тарелочку, на которой лежало несколько вафель и что-то завернутое в толстую серую бумагу.

Как часто позже вспоминал Матвей этот кабинет, стены, окрашенные в светло-зеленую краску с белыми кубиками наверху, неуклюжие и совершенно ненужные здесь портьеры рытого бархата, двух умных стариков, пьющих чай, который им совсем и пить не хотелось и который они пили лишь потому, чтобы показать, что они сохраняют абсолютное спокойствие и полностью уверены в удачном отражении немецкой атаки. Милые, удивительные старики!..

И как часто вспоминал Матвей эту фразу Рамаданова: «Иная демонстрация стоит сражения!» Что, он уже предчувствовал свою смерть? Или даже более, чем генерал Горбыч, был осведомлен о тех огромных силах, которые бросит полковник фон Паупель на СХМ? Или просто старик вспомнил о демонстрациях, которые он вел в 1905 и 1917 годах? Кто знает!..

…Горбыч взял с тарелки сверток в серой бумаге. Он разорвал бумагу. Перед ним лежал черный и вязкий, даже на взгляд, кусок невиданного хлеба. Матвей содрогнулся.

— Отломите и съешьте, — сказал генерал.

Они взяли в рот по небольшому кусочку. Сначала хлеб показался чуть сладковатым, но затем горечь наполнила рот и вязкость, какая-то тупая и тесная, заставила их головы сделать движение назад.

— Переброска войск по железной дороге, — сказал генерал, — помешает доставке зерна и муки в город. А весь хлеб в городе или сгорел, или обгорел, вроде того, который вы видите. Это — хлеб из обгоревшего зерна, — с военной грубостью подчеркнул генерал. — Как быть? Что вы скажете, вы, первые предложившие СХМ остаться и эвакуироваться частично?

— Мы — потерпим, — сказал Рамаданов просто. — Имеют ли войска достаточно хлеба? Ради нас ни в коем случае нельзя уменьшать рацион войск. А что касается населения, мы уж как-нибудь… Нарпит изобретет какое-нибудь кушанье…

— Ваш Нарпит способен только калькуляцию изобретать, — со злостью сказал генерал Горбыч. — На эвакуации это не отразится? Слушайте, — сказал он, глядя на Матвея, — я буду говорить прямо! Я знаю, все мы любим советскую страну, все готовы ее защищать. Но вот мы не успели еще эвакуировать всех детей… И я представляю себе, получает мать двести грамм хлеба, вот такого… на ребенка! Советская власть — советской властью, а мать ведь есть мать. Думаете, ее стоны у меня на фронте не будут слышны? И особенно ропот?

Матвей сказал:

— Программу выполним.

— Что? — спросил генерал, не поняв.

— Я говорю, что, несмотря на хлеб, программу выполним. Есть приказ Нapкoма: несмотря на частично проводимую эвакуацию, СХМ обязан выполнить программу пушек вдвое.

— Где? Здесь или в Узбекистане?

— В Узбекистане пока выгружаются первые эшелоны. Там неблагополучно с площадью, — сказал Рамаданов. — Там между жилой площадью и нежилой явная асимметрия.

— Следовательно, здесь? — повторил Горбыч фразу, видимо, сказанную им для себя, ибо в ней прозвучала нежность, возможная только как результат длительного предварительного рассуждения или мгновенной внутренней вспышки, вообще-то трудно выявляемой наружу у людей, настаивающих всегда на сдержанности и дисциплине, каким и был генерал Горбыч. — Благоприятный факт!..

И он разъяснил:

— Нам отделили тоже часть ваших пушек. И что любопытно: именно ваши пушки будут стоять на откосе и у моста…

— Да и на передней линии обороны, за рекой, — сказал Матвей.

— А вы откуда знаете?

— Инженеры хотят утром завтра поехать, проверить. Одна деталь там нам сомнительна…

— Завтра? — прервал генерал. — Ну что ж, поезжайте завтра. Хотя б я это и не рекомендовал.

Рамаданов спросил:

— А что?

— Выкладки, выкладки, дорогой! Вот вас деталь беспокоит, а каково-то мне, когда у меня людей да машин, может быть, миллион, да в каждом — по миллиону самых сложнейших деталей. Вот тут и поорудуй с выкладками!..

Вошел командир и, наклонившись к генералу, стал что-то тихо, но с заметным негодованием говорить ему. Рамаданов и Матвей отошли в другой конец кабинета. Когда командир ушел, генерал подумал и сказал:

— Вот жалко, что мы холостяки.

— Почему? — спросил Рамаданов.

— Я все о выкладках. По всем выкладкам сходится, что немцы начнут демонстрацию с СХМ. А немецкие журналисты не хотят этого подтвердить.

— Но если они и подтвердят, — сказал Рамаданов, — то это вовсе не значит, что фон Паупель такой дурак и будет придерживаться своего плана, когда у него из-под носа похитили журналистов, которые могут выдать его план.

— Не один план, а все варианты плана! — воскликнул генерал. — И я их предвижу. Мне только хочется проверить, все ли варианты наступления я предвидел или какой-нибудь упустил?

— Варианты бесчисленны, упустить не трудно, — продолжал генерал. — Тем более что полковник фон Паупель очень неглуп, очень. Я бы не побоялся назвать его умным…

— Ну-у?! — сказал Матвей с яростью.

Горбыч пересек комнату и остановился перед Матвеем:

— А вы бы помолчали, молодой человек, — сказал он. — Я бы вас за самовольный и глупый переход через фронт должен бы отдать под суд. Но я вас простил! Думаете, потому, что вы там металл хорошо строгаете на своем станочке? Нет! Это чепуха. Над всеми вашими рекордами через пять лет мальчишки смеяться будут.

Он откинул назад тяжелое туловище. Жилы на его шее надулись, и он неожиданно фальцетом закричал:

— Я вас простил за то, что неизвестный и не знающий вас мужик отдал за вас свою жизнь и не испугался умереть перед немцами самой мучительной смертью, а вы испугались!