Трудно представить ситуацию более странную, чем та, в которой оказалась эта выдающаяся молодая женщина. Всё настолько сильно зависело от Верены, что я уже отчаялся описать читателю происходящее в красках реальности. Чтобы понять это, следует принимать во внимание её особую естественную, врождённую честность, её привычку обсуждать вопросы, чувства и мораль, образование, полученное в атмосфере лекционных залов и «сеансов», её фамильярность, вооружённую целой энциклопедией эмоций, загадки её духовной жизни. Она научилась дышать и двигаться в разреженном воздухе, и она бы выучила китайский язык, если бы успех её жизни зависел от этого. Но ни та грубая культура, в которой она воспитывалась, ни даже самые восхитительные трюки, которые ей доводилось видеть, не стали частью её естества, её внутренних привычек. Если что-то и являлось частью её натуры, то это выдающаяся искренность, с которой она могла пожертвовать собой, пойти на всё, чтобы удовлетворить человека, который нуждался в ней. Олив, как мы знаем, уже сделала вывод, что не было человека, менее одержимого собственной гордостью, и хотя Верена именно её указывала как причину, по которой они оставались в Мармионе, стоило признать, что она не слишком стремилась к согласию с самой собой. Олив вложила всю себя в развитие таланта Верены. Но я боюсь даже предположить, как в своих уединённых размышлениях она могла бы оценить последствия взращённого ею же самой красноречия. Считала ли она, что теперь Верена пытается переиграть её, орудуя её же словами? Лицезрела ли она роковой эффект стремления на всё отыскать ответ? Состояние Олив в эти ужасные недели вполне можно понять, ведь для неё всё происходящее было настоящим несчастьем. Она не ела и не спала, она едва могла говорить, чтобы не расплакаться, она чувствовала, что совсем сбита с толку. Она помнила то великодушие, с которым отказалась позапрошлой зимой принять клятву вечного девичества. Она отвергла это испытание, потому что посчитала его слишком жестоким. А ведь эту клятву в один прекрасный час пожелала дать сама Верена. Она раскаивалась в этом с чувством горечи и гнева. Она спрашивала себя в отчаянии: прими она тогда эту клятву, осмелилась бы она после того, что произошло, напомнить об этом? Если бы она имела власть сказать: «Я не отпущу тебя – у меня есть твоё клятвенное слово!» – Верена бы осталась с ней и не посмела ослушаться. Но магии в её душе уже не оставалось, сладость их дружбы, как и вера в эффективность их деятельности, покинули её. Она снова и снова повторяла, что Верена разительно изменилась с тех пор как после утра, проведённого с мистером Рэнсомом в Нью-Йорке, вернулась к ней и умоляла поскорее покинуть город. Она была уязвлена и возмущена, но какое-то время не происходило ничего, если не считать обмена письмами, о котором она знала, и который заставил её с непростительной терпимостью подчиниться. Верена без зазрения совести позволила этому случиться. Она снова и снова подтверждала это и, так же яростно, как и в первый раз, настаивала на том, что это непременно должно было произойти, что это пробудило её. Она была уверена, что он нравится ей, что это правильно, что это единственный путь. Только так можно было найти то, что она называла истинным решением, имея в виду успокоение. Верена никогда не упускала возможности заявить о том, что больше всего на свете она желает доказать то, что с самого начала представляла себе Олив: что женщина способна жить во имя великой, живой, искупающей идеи, без поддержки мужчины. До конца жизни выступать против косных предрассудков, от которых происходят все беды, будто самопровозглашённое верховенство мужчин в обществе и в семье, было необходимостью,– вот что как никогда вдохновляло её в условиях того кризиса, в котором они оказались.

Единственным утешением Олив в этот период несчастья стало то, что хуже быть уже не могло. Она поняла это, когда Верена поведала ей об отвратительном эпизоде в Кембридже, который так долго скрывала. Это казалось ей самым ужасным, потому что грянуло как гром среди ясного неба, пришло оттуда, где, как ей казалось, нельзя было обнаружить никаких признаков болезни. Именно этот эпизод, по мнению Олив, позволил всему произошедшему случиться – именно он дал Рэнсому непреодолимую власть над ней. Если бы Верена открылась вовремя, Олив ни за что не позволила бы ей отправиться в Нью-Йорк. Девушку оправдывало лишь то, что она не думала, что окажется настолько сговорчивой.

Бывали дни в августе, долгие, красивые и пугающие, когда она чувствовала, что ход лета замедляется, и шелест изобилующих листвой деревьев в косых лучах золота, который должен был вызывать восхищение, казался, напротив, голосом надвигающейся осени, а вместе с ней и грядущих опасностей жизни. В такие зловещие, невыносимые часы она садилась под нежно трепетавшими листьями виноградной лозы с мисс Бёрдси и пыталась читать что-нибудь вслух. Но звук её дрожащего голоса заставлял её снова возвращаться к тому ужасному дню в Кембридже, даже несмотря на то, что в этот самый момент Верена гуляла с мистером Рэнсомом – такие прогулки устраивались в надежде на то, что удовольствие от общения друг с другом скоро станет пресным для них обоих. Устраивались – не совсем верное слово, чтобы описать компромисс, достигнутый обменом слёзными мольбами и нежными объятиями, после того как Рэнсом ясно дал понять Верене, что он собирается остаться на месяц, а она пообещала ему, что не будет увиливать, не убежит (что, как он предупредил её, не принесёт никакой выгоды), но даст ему шанс и будет выслушивать его несколько минут в день. Он настоял на том, чтобы эти несколько минут превратились в час. Обычно они шли вдоль воды к скалистому, покрытому кустарником берегу, что занимало у них всё отведённое на беседу время. В этих местах повсюду чувствовалась мягкая, благоухающая и бесхитростная дремота. Сладость белых песков, тихие воды, низкие уступы, где, среди барбариса и приливных волн, мерцающих в лучах заката, прятались тропы – казалось, дух угасающего дня витал в воздухе. Случались и лесные прогулки: иногда они шли по заросшим кустами взгорьям, где среди изящных групп случайно оказавшихся здесь деревьев, среди изумрудных трав и благоухающих уголков, они будто оказывались в Аркадии. В таких живописных местах Верена слушала своего спутника, сжимая часы в руке, и искренне удивлялась, как он может добиваться девушки, которая поставила их встречи в такие мерзкие условия. Он, безусловно, понимал, что больше не может сталкиваться с мисс Ченселлор, и после неприятного утреннего инцидента, описанного выше, в течение трёх недель его нахождения в Мармионе не позволял себе приходить в их дом, из задних окон которого открывался вид на заброшенную верфь. Олив, как и ожидалось, согласилась держаться как леди и не стала чинить препятствий. Отношения между ними были окончательно испорчены. Это была война на уничтожение. Итак, Верена встречалась с молодым человеком, так, будто была его девушкой, а он – её ухажёром. Они встречались позади дома, неподалёку от деревни.

Олив думала, что познала худшее. В действительности это было не так, поскольку Верена, хотя и была очень искренней, всё же решила не открываться ей полностью. Перемена в её отношении к нерушимой привязанности Бэзила Рэнсома, начавшаяся ещё в Нью-Йорке, произошла из-за того, что его слова о её истинном призвании, не имеющем ничего общего с теми пустыми и лживыми идеалами, которые её семья и Олив Ченселлор навязали ей – самые важные его слова, запали в её душу и дали ростки. В конце концов, она поверила ему, и именно это изменило её. Он разжёг в ней пламя, и в этом огне она увидела совершенно новую себя и, странно говорить, но это новая «она» понравилась ей гораздо больше, чем та, что прозябала в чарующем сиянии лекционных ламп. Она не могла поделиться этим с Олив, потому что это потрясло бы всё до самого основания. И чудовищное, но при этом восхитительное откровение наполняло её страхом неизбежных последствий. Ей предстояло сжечь всё, что она так любила. И в то же время она должна была любить всё, что сожгла. Самым удивительным было то, что она не стыдилась того предательства, мысль о котором к тому времени прочно засела у неё в голове. Было очевидно, что правда теперь на другой стороне. Что сияющий образ истины начал смотреть на неё выразительными глазами Бэзила Рэнсома. Она любила, любила – и ощущала это всем своим существом. Она не могла бы довольствоваться жизнью человека, способного лишь на ничтожную долю этого чувства, чего требовала вся её священная война, обет, который она дала Олив. Она, без сомнения, была рождена, чтобы познать высшую степень этого чувства. В ней всегда жила страсть, с самого начала: просто объект её теперь переменился. Она была убеждена, что огонь её души достаточно силён, чтобы часть его была отдана дружбе с удивительным человеком, а другая – страстно переживала любые страдания женщин. Верена пристально вглядывалась в ту бесцветную пыль, в которую за три коротких месяца после инцидента в Нью-Йорке обратилась вера, которую она считала нерушимой. Она воспринимала это крушение как чудо. Казалось, Бэзил Рэнсом был послан, чтобы пробудить эти магические силы, – хотя совсем недавно Верена пребывала в радостной уверенности, что волшебная палочка находится в её руках.