Поразительно, насколько по-разному мужчины бывают неприятными. Эти двое очень сильно отличались от Бэзила Рэнсома, как и друг от друга, и в то же время манеры каждого из них были оскорбительны для женщин. Хуже всего было то, что Верена ни за что не станет относиться к ним с неприязнью из-за этого. Она так и не научилась относиться с неприязнью к некоторым вещам, несмотря на усиленные попытки подруги научить её. У неё каким-то чудом сформировалось чёткое представление о мужчине как о жестоком и несправедливом существе, но этот мужчина был абстрактным, платоническим. Она не ненавидела его из-за этого. Но какой смысл был в этом живом и остром представлении об угнетении женского пола, подобном, по её же словам, сверхъестественному пониманию Жанной д’Арк плачевного состояния Франции, если она не собиралась каким-либо образом выражать его, продолжая вести себя как обычная малодушная молодая женщина? Да, в первый день она обещала отречься от всего этого, но разве сейчас она похожа на женщину, которая отреклась? Возможно ли, что этот сияющий, смеющийся молодой Бюррадж, с его цепями и кольцами и блестящими туфлями, влюбится в неё и попытается подкупить своими большими деньгами, чтобы убедить её отказаться от своего святого долга и уехать с ним в Нью-Йорк, где она станет его женой, которую он будет то баловать, то мучить, как подобает настоящему Бюрраджу. Признание Верены в том, что она предпочитает «свободные отношения», служило слабым утешением для Олив. Это была обычная девичья бравада: она ведь понятия не имела, о чём говорит. Хотя она выросла среди людей, привычных к разного рода странностям и к распущенности, она сохранила первозданную невинность истинной американской девушки, величайшую в мире невинность, ибо она пережила отмену всех запретов. И то, что Верена говорила сейчас, лучше всего это доказывало. А значит, она всё же приемлет определённые отношения, что делает встречи с молодыми людьми в поисках новых впечатлений опасными для неё.

Мистер Пардон, как убедилась Олив, оказался таким образом не у дел. Но он был не из тех людей, которые легко сдаются. Он сам пришёл и сел рядом с мисс Ченселлор и завёл разговор о литературе. Он спросил, следит ли она за каким-нибудь из «сериалов», которые сейчас публикуются в журналах. Когда она сказала, что никогда не интересовалась подобными вещами, он кинулся было защищать серийные публикации, но она тут же добавила, что не собиралась их критиковать. Его нисколько не смутили эти возражения, и он тут же переключился на Маунт Дезерт. Его природа требовала всё время о чём-нибудь говорить. Он говорил очень быстро и мягко, и его слова и фразы в целом были очень изящны. Он говорил с приятной прямотой, и его речь изобиловала восклицаниями наподобие: «О Господи!» или «Боже милосердный!» – нехарактерными для представителей пола, обычно использующих более грубые выражения. У него были мелкие и чёткие черты лица, удивительно аккуратные, и красивые глаза, и усики, за которыми он тщательно ухаживал, и моложавость, немного не вяжущаяся с сединой в его волосах, и свободная манера общения, которой он был обязан своей карьерой журналиста. Его друзья знали, что, несмотря на мягкость и болтливость, он был, что называется, живчик. Его связывали со многими литературными предприятиями. Надо сказать, что по большей части это было сродни отношениям Селаха Тарранта с газетами – заботливо культивируемая самореклама. Для этого простодушного сына своей эпохи не существовало разницы между художником и обычным человеком. Частная жизнь любого писателя была лишь пищей для газетчиков, и всем до всего и до всех было дело. Для него всё было поводом для публикации, а публикация представляла собой нескончаемый отчёт о делах горожан, публикуемый с регулярностью объявлений, оскорбительный, если нужно, и если не нужно тоже. Он намеренно поливал грязью их частную жизнь и их внешний вид. Его вера, опять же, была сродни вере Селаха Тарранта – что появляться в газетах это величайшее блаженство, и не следует быть чересчур привередливым к тому, каким образом удалось туда попасть. Он был, как говорят французы, дитя богемы. Свою карьеру он начал в возрасте четырнадцати лет, выискивая по крупицам информацию в огромных засаленных регистрационных книгах, лежащих на мраморных конторках. Он мог льстить себе, что внёс свою скромную лепту от имени бдительной общественности, которая является гордостью демократического строя, в отказ американцев от попыток путешествовать нелегально. С тех пор он заметно поднялся выше в этой области. Он был одним из самых успешных молодых интервьюеров Бостонской прессы. Особенно удавались ему описания женщин. В свои короткие заметки он уместил немало знаменитых женщин своего времени – хотя некоторые из этих прославленных дам были очень объёмны. Ходили слухи, что он коварно подкарауливает примадонн и актрис в гостиницах по утрам после их прибытия или иногда поздно вечером, пока их багаж поднимают в номер. Ему было всего двадцать восемь лет, и, несмотря на убелённую сединами голову, он был, несомненно, современным молодым человеком. Он старался не упускать ни одной удачной возможности. Миссия человечества на земле виделась ему в бесконечной эволюции телеграфа. Многие вещи казались ему одинаковыми – у него отсутствовало даже малейшее представление о качестве и мере. Его уважение вызывали только всяческие новинки. Он был объектом крайнего восхищения для Селаха Тарранта, который верил, что тот разгадал секрет успеха, и который, когда миссис Таррант заметила (что она делала неоднократно), что мистер Пардон явно интересуется Вереной, заявил, что он один из немногих молодых людей, которому он доверил бы свою дочь. Таррант был уверен, что если Маттиас Пардон захочет жениться на Верене, то непременно постарается добиться для неё славы. И преимущества брака, в котором муж был одновременно журналистом, интервьюером, менеджером, агентом и к тому же распоряжался несколькими местными газетами, который будет писать о ней и помогать ей, были для Верены слишком многочисленны, и слишком очевидны, чтобы на нём настаивать. Маттиас был невысокого мнения о Тарранте, считал его второсортным сторонником устаревших методов. У него сложилось впечатление, что тот сам влюблён в Верену, но эта страсть лишена ревности и отличается похвальным желанием поделиться объектом своей любви с американским народом.

Он некоторое время рассказывал Олив о Маунт Дезерт, о том, что описывал эту компанию в своих письмах. Он отметил, что сейчас корреспонденты очень страдают от необходимости конкурировать с леди-журналистами, поскольку статьи, которые те пишут, газеты публикуют с большим удовольствием. Он полагал, что это приятная новость для неё – ведь как он знал, она очень заинтересована в том, чтобы у женщин было больше возможностей. Конечно, они писали замечательные статьи, и мало что можно было утаить от них. Конечно, от природы они более разговорчивы, и такой стиль сейчас в моде. Но вот только они обычно пишут о том, о чём хотят читать женщины. Конечно, он знает, что среди читателей много женщин, но, откровенно говоря, он никогда не обращался к представителям какого-то одного пола и старался писать так, чтобы интересно было всем. Если вы читаете то, что написала леди, вы заранее знаете, что вы там найдёте. Он же сейчас старался сделать так, чтобы читатель даже не представлял себе, что он сейчас узнает, старался сделать так, чтобы вы подпрыгнули от удивления. Мистер Пардон не был тщеславен, во всяком случае не больше, чем полагается человеку, чья молодость и успех идут рука об руку, и вполне естественно, что он не знал, с каким чувством мисс Ченселлор слушала его. Считая её светской дамой, он просто старался беседовать с ней о пустяках, которых она должна от него ожидать. Она решила, что он очень заурядный. О нём говорили, как об очень умном человеке, но здесь явно была какая-то ошибка. По её мнению для Верены не представлял никакой опасности ум, имеющий столь поверхностные суждения о великих событиях. Кроме того, он не был образованным человеком, и она верила или, по меньшей мере, надеялась на то, что образование, которое сейчас получала Верена под её чутким руководством, позволит той понять это самостоятельно. Олив пребывала в постоянном конфликте с легкомысленностью и добродушием суждений своего времени. Многие из них казались ей слабыми до глупости, без намёка на норму и меру, чрезмерно восторженными и заставляющими людей с удовольствием давать себя дурачить. Это поколение казалось ей расслабленным и деморализованным, и, мне кажется, что она считала инъекцию великого женского начала необходимой, чтобы заставить его мыслить и говорить яснее.