Когда около пяти часов вечеров она наблюдала его, уже ожидающего на повороте дороги, то чувствовала, что эта высокая, застывшая в ожидании фигура, за которой простиралась низкая линия горизонта, очень точно олицетворяла тот неприступный форпост, который он занял в её мыслях. Что он был самым ярким, самым сильным и несравненным человеком в мире. Дорога позади него кружила и петляла милю-две и после долгих беспорядочных поворотов сходилась в одну точку и терялась в широко раскинувшемся пространстве, где лишь жужжащая пчела в самые жаркие часы продолжала свой беспорядочный полёт. Если бы она не застала его на посту, ей бы пришлось остановиться и в изнеможении опереться на что-нибудь. Всё её существо пришло бы в невыносимый трепет, ещё более мучительный, чем та дрожь возбуждения, которая просыпалась в ней при виде него. Кто же он? Кто же он? – спрашивала она себя. Что он мог ей предложить, кроме возможности отвергнуть всё то, что ей было дано, даже без компенсации в виде богатства и успеха? Он не внушал ей иллюзий о её будущей жизни в качестве его жены, он не пытался приукрасить её обещанием лёгкой жизни. Он дал ей понять, что она будет бедна, оторвана от общества, она будет сподвижником его сурового стоицизма. Когда он говорил о таких вещах и смотрел на неё, она не могла скрыть слёз. Она чувствовала, что вложить себя в его жизнь, такую бедную и бессодержательную – вот условие её счастья, однако препятствия были ужасными и жестокими. Не стоит всё же думать, что та революция, которая произошла в её душе, не была мучительна. Она страдала меньше Олив только потому, что была меньше к этому склонна. Но с течением времени она чувствовала, что её переживания тают. Обладая светлым и добрым нравом, почтительной чуткостью, гениальным и весьма причудливым складом ума, а кроме того – стремлением угождать другим, которое теперь было вытеснено желанием угодить себе самой, бедная Верена прожила эти дни в болезненном моральном напряжении, которое она не афишировала, лишь потому, что не имела никакого права выглядеть отчаявшейся. Огромная жалость к Олив жила в её сердце, и она спрашивала себя, как далеко должна она зайти в своём самопожертвовании. Ничто уже не могло усугубить причинённый вред – она обманула её во всём, в чём могла. Ещё три месяца назад она в который раз дала слово, вложив в него всю имеющуюся у неё энергию и энтузиазм. Временами Верене казалось, что она не должна продолжать всё это, но потом она напоминала себе, что любит так сильно, как только может любить женщина, и вряд ли что-то способно изменить это. Она чувствовала, что власть Олив тяготит её. Она говорила себе, что не сможет решиться на это, что нет особой разницы, когда всё закончить, что финальная сцена в любом случае станет невыносимым ударом, что у неё нет права уничтожать будущее этого хрупкого создания. Она явственно представляла себе эти ужасные годы и знала, что Олив никогда не сможет преодолеть боль разочарования. Это ранит её в самое её слабое и чувствительное место. Она будет невыносимо одинока и навсегда унижена. Дружба их была весьма специфичным явлением: что-то в ней делало её самой совершенной из всех возможных между двумя женщинами. Не было нужды повторять себе, что дружба эта началась усилиями Олив, и что Верена всего лишь отвечала на её очаровательную вежливость, которая со временем переросла в сильную симпатию. Она как бы одалживала себя, и при этом отдавалась делу целиком, и именно она должна была решить, стоит ли это продолжать. По истечении трёх недель она поняла, что её сражение завершено – она не получила ничего, кроме огромной симпатии к взглядам Бэзила Рэнсома и предчувствия вечного несчастья. Он хотел, чтобы она узнала его, и теперь она знала его достаточно. Она знала и обожала его, но это ничего не меняло. Бросить его или бросить Олив – перед Вереной стоял поистине бесчеловечный выбор.

Если Бэзил Рэнсом получил преимущество после того дня в Нью-Йорке, нетрудно догадаться, что он преуспел в том, чтобы воспользоваться этим в полной мере. Пролив новый свет на мировоззрение Верены, и сделав мысль о счастье с мужчиной более приемлемой, чем мысль о политической карьере, он сумел осветить эту цель ещё ярче и превратить все прежние идеалы в пыль. Однако он пребывал в очень странном положении, держа осаду со связанными руками. Учитывая то, что ему приходилось видеться с ней лишь в течение часа, он рассудил, что должен сосредоточиться на самом главном. А самым главным было дать ей понять, как сильно он любит её, и давить, давить, давить на неё всё время. Блуждания вокруг дома мисс Ченселлор без права проникнуть внутрь составляли режим его существования, и ему было очень жаль, что он больше не видел мисс Бёрдси. Кроме того, зачастую он не знал, чем занять себя по утрам и вечерам. К счастью, он привёз с собой некоторое количество периодики – старых номеров журналов, найденных в киосках Нью-Йорка, и в те минуты, когда большее было ему недоступно, вполне мог довольствоваться этим. По утрам иногда он встречал доктора Пренс, и вдвоём они совершали прогулки к воде. Она была заядлым рыбаком и любила лодочные прогулки. Часто они шли к заливу вместе, ставили свои удочки и обсуждали всякую всячину. Она встречалась с ним, как и Верена, «на природе», но с совершенно другим настроем. Он был весьма удивлён её отношением: казалось, ничто в мире не может заставить её принять чью-либо сторону. Она никогда не смущалась, ничему не удивлялась и имела привычку принимать всё необычное как нечто само собой разумеющееся. Кроме того, она ничем не выдавала своего отношения к той странной ситуации, в которой оказался Рэнсом. Ни намёком не указала на то, что заметила исступленное состояние мисс Ченселлор, или его ежедневные прогулки с Вереной. Она вела себя так, будто для Рэнсома нет разницы – сидеть на заборе в миле от дома или расслабляться в одном из красных кресел-качалок, украшавших заднюю веранду мисс Ченселлор. Единственное, что молодому человеку не нравилось в докторе Пренс (он сам удивлялся, как это просочилось сквозь стену её замкнутости) – так это то, что она считала Верену довольно легкомысленной особой. Она придерживалась иронических взглядов в отношении любых ухаживаний – по её мнению, не было ничего удивительного в том, что большинство женщин столь непостоянны и глупы, если, несмотря на любые свои причуды, могут надеяться заполучить мужчину, готового ради них к беспрестанному сидению на заборах. Доктор Пренс рассказала, что мисс Бёрдси ничего не заметила: на несколько дней она погрузилась в своего рода оцепенение. Она даже не знала, был ли мистер Рэнсом где-то поблизости или нет. Скорее всего, она подумала, будто он приехал на денёк и растворился. Возможно, она даже думала, что такое путешествие было предпринято только ради того чтобы зарядиться силой мисс Таррант. Иногда сидя в лодке в ожидании клёва, и посматривая на него в тишине, доктор Пренс проявляла дьявольскую проницательность. Когда Рэнсом не увязывался за ней, он блуждал по пастушьим угодьям, которые раскинулись над самым побережьем. В его кармане всегда была книга, и он лежал под перешёптывающимися деревьями, постукивая пяткой о пятку, и размышлял над тем, что же он должен сказать Верене в следующий раз. К концу второй недели он преуспел – по крайней мере, так ему казалось – гораздо больше, чем мог надеяться: теперь девушка относилась к своему «дару» более сдержанно. Он был поражён тем, насколько быстро она отбросила свои идеалы, которые прежде казались ей столь полезными и благородными. Именно этого он и добивался, и тот факт, что эта жертва обошлась ей так легко (она сама подметила это однажды) говорил о том, что для достижения счастья совсем не обязательно проводить половину жизни выступая перед публикой. Но, из уважения к этой жертве, он решил быть с ней предельно любезным во все последующие годы. Однажды она задала ему вопрос, который затрагивал эту скользкую тему.

– Если это всего лишь заблуждения, зачем же тогда всё это дано мне – зачем я была наделена талантом? Я не особенно переживаю из-за этого – и я могу спокойно говорить об этом с вами. Но, признаюсь, я хотела бы знать, зачем всё это было частью меня, если я вернусь в обычную жизнь и буду жить, как вы выразились, очаровывая только вас. Я буду подобна певице с прекрасным голосом – вы и сами это признаёте, принявшей священный обет никогда не брать ни единой ноты. Не это ли огромная потеря, великая жестокость природы? Должны ли мы использовать свои таланты, и имеем ли мы хотя бы малейшее право отрицать их, лишив множество людей того удовольствия, которые могли бы им доставить? В соглашении, которое вы предлагаете (так Верена называла вопрос их брака), я не вижу, что уготовано для бедной уставшей служанки, полной веры. Я буду очаровывать вас, но люди говорили мне, что когда я встаю на подмостки, я очаровываю весь мир. Вы сами просили меня об откровенности. Возможно, у вас есть намерение установить подмостки в передней гостиной, где я смогу выступать перед вами каждый вечер, после того, как вы закончите работу. Я говорю «передняя гостиная», потому как нам потребуются две! Не похоже, что мы сможем себе это позволить – но нам ведь нужно место для трапезы, если в нашей гостиной будет сцена.