Олив решила, что им следует уехать в Европу этой весной. Год, проведённый в этой части света был бы очень полезен Верене и мог сослужить хорошую службу становлению её гения. Мисс Ченселлор нашла в себе силы признать, что в Старом Свете ещё сохранилось что-то хорошее и, более того, полезное для двух американок вроде неё и её подруги. Но это оправдание на самом деле не было искренним. Желание уехать было продиктовано в основном желанием увести свою спутницу подальше – подальше от навязчивых мужчин, пока она не утвердится окончательно в своих взглядах. Там, на чужом континенте, они станут намного ближе друг другу.
Ничто не омрачало хороших предзнаменований, которые сейчас окружали её и Верену Таррант. Они упорно учились. У них было огромное количество книг из Атенума и керосин для ночных бдений. Генри Бюррадж после того как Верена так мило и досадно отказала ему, уехал обратно в Нью-Йорк и больше не давал о себе знать. Они лишь слышали, что он нашёл укрытие под грозным крылом матери. Это Олив сочла крыло грозным, так как вполне представляла себе, как подействует на миссис Бюррадж весть о том, что её сыну отказала дочь гипнотизёра. Она должна была разозлиться не меньше, чем, если бы узнала, что его предложение было принято. Маттиас Пардон пока не начал мстить им посредством пера и прессы, но вполне возможно готовил громы и молнии. В любом случае, сейчас, в начале оперного сезона, он был больше занят интервью с ведущими оперными певцами и певицами, одну из которых описал в популярном журнале, как «милую маленькую женщину с детскими ямочками на щеках и игривыми жестами», – Олив была уверена, что только он мог написать подобное. Тарранты забыли о них с лёгкостью, которую приобрели благодаря доходам от их эксцентричной патронессы. Миссис Таррант сейчас наслаждалась услугами появившейся у неё «девушки», испытывая при этом гордость, что её дом много лет обходился без такого унизительного для обеих сторон элемента, как рабский наёмный труд. Она написала Олив, которой писала регулярно, хотя та ни разу ей не отвечала, что ей стыдно, что она пала так низко, но для её мятущейся души просто необходимо иметь возможность перекинуться словечком с кем-нибудь, пока Селаха нет дома. Верена, конечно, почувствовала перемену, которую ей попытались объяснить тем, что дела отца внезапно пошли в гору. Но она знала, что дела её отца могли пойти куда угодно, только не в гору, и в итоге догадалась об истинной причине. Впрочем, это нисколько не поколебало её спокойствия. Она считала допустимым, чтобы её родители получали разумное вознаграждение от её экстравагантной подруги, вместе с которой они собирались уничтожить женское бесправие, так же, как сама она пользовалась её необъяснимым гостеприимством. У Верены не было ни мирской гордости, ни традиций независимости, ни представлений о том, что сделано и что ещё предстоит сделать, однако одно в ней превращало эту естественную и милую неосведомлённость в достоинство – её глубоко укоренившаяся привычка никогда не требовать ничего для себя. У её подруги сложилось ощущение, что девушку невозможно обидеть, так как она настолько далека от привычных стандартов и свободна от привычки к самокопанию, что попросту не замечает ничего, что могло бы её задеть. Олив всегда считала гордость необходимой чертой характера, но отсутствие у Верены этого качества вовсе не делало её дух слабее. Она наводила блеск на домик в Кембридже, который всё ещё представлял собой подобие становища первых переселенцев, и Олив чувствовала, что пока она не пришла на помощь дочери этого дома, та была погружена в пучину страданий. Она готовила, и мыла, и подметала, и шила. Она работала усерднее, чем слуги мисс Ченселлор. Но всё это не оставило никакого следа ни на её личности, ни в её сознании. Всё чистое и прекрасное возрождалось в ней с невероятной быстротой, всё уродливое и скучное исчезало, едва коснувшись её. Но Олив была уверена, что, будучи такой, она заслуживает значительных компенсаций. В будущем она должна жить в роскоши, и мисс Ченселлор без труда убедила себя, что люди, занимающиеся интеллектуальным и высокоморальным трудом, к которым две молодые женщины с Чарльз стрит себя причисляли, заслуживают лучших материальных условий не только ради себя, но и ради всех страждущих женщин. Сама она была далека от сибаритства, и убедилась по долгу службы в Ассоциации благотворительных организаций, посещая улицы и трущобы Бостона, что не было такой мерзости, болезни и несчастья, которым она побоялась бы взглянуть в лицо. Но её собственный дом всегда был в идеальном порядке, она была патологической чистюлей и выдающейся деловой женщиной. Она сделала элегантность своей религией: дом, где царил абсолютный порядок, весь сиял и благоухал зимними розами. В такой приятной атмосфере Верена сама расцвела подобно цветку, если это вообще возможно для цветка в Бостоне. Олив всегда высоко ценила необычайную адаптивность своих соотечественниц, их способность моментально подстраиваться под любые перемены в окружающей обстановке. Но то, как подруга росла на глазах, оказавшись в окружении благ цивилизации, как она мгновенно впитала все тонкости и традиции, поразило даже её. Зимние дни в доме на Чарльз стрит проходили спокойно, и зимние ночи не прерывали этого спокойствия. У наших двух молодых женщин было множество обязанностей, но Олив никогда не одобряла обычая сновать из дома в дом. Большинство обсуждений на тему реформ и социальных проблем проходили под её крышей. Она принимала у себя коллег (она состояла в двадцати ассоциациях и комитетах) только в заранее условленные часы, которые должны были соблюдаться неукоснительно. Верена не принимала в этих процессах активного участия. Она присутствовала при них, улыбаясь, слушая, допуская изредка необычные, но не неуместные замечания, и в целом походила на красивую картинку, помещенную здесь для привлечения удачи. Её выход на сцену был ещё впереди, а пока им с мисс Ченселлор предстояла огромная работа по подготовке этого грандиозного прорыва.
Западные окна гостиной Олив смотрели на воду, отражавшую алые зимние закаты, низкий мост, ползущий на своих шатких опорах через реку Чарльз, пустынный пригородный горизонт, открытый и безлюдный по воле сурового времени года, жёсткую, холодную пустоту перспективы, дым, извергающийся из дымоходов и труб фабрик и магазинов Чарльзтауна, и указующий в небо перст молитвенного дома Новой Англии. Все эти неумолимо бесстыдные в своей нищете детали напоминали об олове, досках и мёрзлой земле, сараях и гниющих сваях, железнодорожных рельсах в грязных лужах и конках, следующих по этому скользкому полному опасностей пути. Верена считала этот вид прекрасным, и так и было, когда неприглядную картину заливал чистый холодный румянец заката. Неподвижный воздух звенел как хрусталь, небо сияло неповторимыми оттенками цвета, всё становилось ярче и красочнее перед тем, как окунуться в мягкие вечерние сумерки. В это время дня Олив с подругой обычно сидели у окна, наслаждаясь закатом, и глядя, как в небесах загораются точечки первых звёзд. Затем они отворачивались, рука в руке, с чувством, что зимняя ночь даже более жестока, чем тирания мужчин – отворачивались, чтобы задернуть шторы и зажечь огонь и приступить к чаю и разговорам о страданиях женщин, к которым Олив питала огромный интерес. И снежными ночами, когда Чарльз стрит накрывалась белым покрывалом, они изучали историю, стараясь отыскать доказательства того, что во все времена их пол находился в угнетённом положении, и что история человечества была бы не так ужасна, если бы женщин не так сильно притесняли. Верена была полна предположений, которые провоцировали у них дискуссии. Она чаще всего старалась обратить внимание на то, что многие женщины обладали большой властью, но не всегда распоряжались ею правильно, становясь жестокими королевами или расточительными любовницами королей. Все эти женщины и их проступки могли быть помещены между широко известными преступлениями Кровавой Мэри и частными интрижками Фаустины, жены добропорядочного Марка Аврелия. Если всё хорошее, что сделали мужчины в прошлом, было сделано под влиянием женщин, то вполне объяснимо, что именно мужчины могли быть причиной такого странного поведения облечённых властью представительниц противоположного пола. Олив видела, как мало книг прочла Верена, и как мало читали в доме Таррантов. Но сейчас девушка легко одолевала множество страниц, что ещё раз доказывало Олив, насколько одарённой оказалась её подруга. Она ничего не боялась, она умела множество разных вещей и в том числе умела учиться. Она быстро читала и безошибочно запоминала прочитанное: даже несколько дней спустя она могла повторить слово в слово пассаж, на который, казалось, едва взглянула при чтении.
