— Да нет! — возразил вслух своим мыслям Савелий. — Инструмент дали? Не дали. Людей? Пожалели. Э-эх!

— Не говори, — поддерживал его Антонишин, вращая шеей. — Есть же плотники в колхозе. Бог и велел им заниматься этим утюгом. — Он пнул кунгас ногой и подцепил гвоздодером край бруса, соединяющего днище посудины с бортом. — Тянем?

Савелий удачно вогнал в образовавшуюся щель топор. Старая смола по шву натянулась, лопнула. Брус обломился. Гена просунул палец и со знанием дела протянул:

— Э-те-те! Как же они плавали? Шпаклевочки-то совсем тю-тю. Ну и работнички, видать, делали!

— Погоди разглядывать, брус надо отодрать. Да не рви, не рви. Так можно обламывать до посинения.

Шпаклевка между днищем и бортом все же была, только почти вся сгнила. Савелий поддел ее гвоздем и вытянул распадающийся влажный жгут.

Согласованными движениями они отодрали остаток бруса, но у самого носа он опять обломился. Гена хотел было упрекнуть своего напарника, да осекся, разглядев, что брус в этом месте, оказывается, надставлен. И не просто, не внахлест, как обычно делают, а этакими замысловатыми ступеньками, какие увидишь лишь на уголках старинных деревянных шкатулок.

— Учись у великих мастеров! — сказал он. — Комар носа не подточит.

Так, спустя много лет, творение безвестного мастерового дяди Яши еще раз было по достоинству оценено парнями, которые ни черта не смыслили в столярном деле. Но хорошую работу видит каждый.

Подошел Чаквария, нервно пошевелил усами:

— Слушай, дорогой, так дело не пойдет. Полтора дня на одну доску! Вы что, собираетесь все лето вести тут реставрационные работы? Чтоб завтра закончили!

— Каких полтора дня? Каких полтора? — не выдержал Савелий. — Вчера, сами видели, дождь шел, потом гвозди рвали…

Гена в подтверждение просунул палец между днищем и бортом:

— Вот куда вода хлестала. И не доска это, а брус. Кстати, кунгас можно назвать творением корабельного искусства. Такое и не грех подреставрировать…

Чаквария безнадежно махнул рукой: ладно, ждать не будем, когда надо, тогда и спустим на воду.

Савелий с Антонишиным ожесточенно вырвали второй брус.

— Ломать не строить! — заключил Савелий.

Старая смола отслаивалась целыми лепехами, обнажая коричневые влажные доски.

— Лучше бы зимой позаботились перевернуть лангет, — все не унимался Савелий. — Тьфу, черт! Откуда это взялось дурацкое слово? Давай браться за корму.

Они попытались ножовкой спилить раздавленный трактором левый открылок, но расщепленные доски прочно держались на поперечных брусьях. Пришлось вначале отрывать их. Открылок шатался, пружинил — пилить было крайне неудобно. И тогда Гена, распаренный и злой, со всего маху бухнул топором по открылку. Брызнули искры. Оттопырив нижнюю губу, он ударил еще раз, еще…

— Э-э-э! — предостерегающе протянул к нему руку Савелий. — Не дрова ведь… — У ног среди прочей щепы уже валялись проклятые брусья открылка.

Гена ошалело посмотрел на море, вытер шапкой лицо и впервые замысловато выругался. Они не заметили, как рядом возникла фигура старика Нноко. Он внимательно разглядывал развороченную корму кунгаса.

— Какомэй![1] — он обошел ребят, наклонился ко второму целому открылку. — Этот теперь — он чиркнул пальцем поперек спаренных досок. — А то лево-лево будет ходить.

Гена вопросительно глянул на Савелия, точно спрашивая разрешения.

— А дед, по-моему, прав. Валяй.

Гена поплевал на ладони, снова зачем-то посмотрел на море, а уж потом со всего маху шваркнул по целому открылку. Удар пришелся точно между досками. Вдвоем они налегли на ломик, раздвинули щель, и Гена еще раз хватил топором, а потом снова внимательно и кратко посмотрел на море.

— О-о! — Нноко удовлетворенно сунул мундштук в рот и отправился в «шкуродерку», где собирались опробовать новый барабан.

Хрястнув еще пару раз, Гена посмотрел на развороченную корму кунгаса. Печальное зрелище. Савелий тоже сник.

— Что делать будем? — спросил он и опасливо оглянулся по сторонам.

— Ищи пилу. Спилим — и дело в шляпе.

В столярке Савелию выдали пилу. Этот инструмент он держал последний раз в далеком детстве, помогая отцу заготавливать дрова на зиму. И вообще из пилящих инструментов более-менее был знаком лишь с лобзиком. Поэтому им вначале никак не удавалось сделать даже надпил. Зубья прыгали в разные стороны.

— Держи ровней!

— Куда дергаешь? На себя тяги!

— Да ты сам не туда тянешь…

— Я-то туда, а вот ты куда?

Савелий доверчиво приложил руку к зубьям, как это делают с ножовкой.

— Давай!

В то же мгновение он вскрикнул и сунул палец в рот. И вот тогда он впервые с удивлением и печалью открыл для себя: ничего он еще за эти два дня не сделал такого, что вышло бы сразу и ладно. А ведь смешно подумать, всего-навсего дряхлый кунгас ремонтируется. Это было очень важное для него открытие. Но вслух он только и заметил грустно:

— Аптечку бы…

— Не говори, врача тоже бы не мешало. Дай перевяжу.

Когда открылки оказались спиленными, оба согласились, что корма даже стала выглядеть симпатичнее.

— Чисто сработано! — Савелий протер курткой очки и впервые почувствовал облегчение — доведут они эту посудину до ума, доведут!

— У меня идея. — Гена поднял указательный палец. — Давай к краям кормы приварим смолой пожарный шланг. Для герметизации, а? Вон у склада полно обрывков.

— Умно, — согласился Савелий.

Утром они попробовали отверткой толкать шпаклевку в придонную щель, но не понравилось — шпаклевка неровно выступала снаружи.

Савелий поднял с земли кусок капроновой веревки.

— Давай забьем ее в щель. Лучше не придумаешь — аккуратно, красиво, а главное — полнейшая герметизация. Как на космическом корабле.

Гена удовлетворенно кивнул — их торопило время.

Веревка влезала в щель с трудом, приходилось заколачивать топором. Савелий потрогал рубчатую округлость придуманной шпаклевки и радостно почувствовал ее почти каменную твердость. Когда был окантован один борт, появился Нноко.

— Етти![2] — старик приветливо улыбался.

Его взгляд упал на торчащий с кормы кусок шнура. Савелий собирался его отрезать. Улыбка медленно таяла на лице старика. Он придержал полу кухлянки, наклонился:

— О-о! — Нноко сложил ладони вместе, поднес их ребром к краю днища и энергично раздвинул. — Так совсем худо!

Гена обошел кунгас, нагнулся к правому борту, потом вернулся и уставился в законопаченную щель левого борта. Его лицо выражало отчаяние:

— С твоей веревкой днище отошло.

— Эту, — Нноко ткнул пальцем в веревку, — дергай! Потом, — он хлопнул ладонью по днищу, — опять, тук-тук, забивай.

С трудом выдернулась капроновая веревка — действительно, — щель с одного бока увеличилась сантиметра на полтора. Хорошо, еще никто не видел. Савелий побежал в гараж выпрашивать кувалду.

Пожилой бульдозерист очень серьезно спросил:

— Чего вы там второй день мучаетесь? Вчера рубили, сегодня заколачиваете… На дрова, что ли, велено разобрать? Так бы и сказали — я в один миг ваше корыто превращу в груду щепок.

Днище встало на свое место. Они снова принялись толкать шпаклевочную вату в щель. Нноко порылся в щепках, что-то обтесал топором.

— На, — сказал он Савелию и протянул чурбачок, затесанный с одного конца лопаткой.

— Забивка! — вслух сообразил Гена. — А мы с отверткой мучаемся. Молодец, батя! — Он приставил лопатку и стукнул молотком — вата ровно и плотно вошла в щель. — Век живи, век учись…

Вторую забивку старик смастерил для Савелия. Дело пошло быстро. Теперь надо было искать для окантовки днища два бруса. Возле коптильни нашлись две сосновые доски шириною с ладонь. Долго мучались, как их согнуть вдоль борта. Опять помог Нноко. Оказывается, надо с внутренней стороны доски сделать надпилы.

Когда был забит последний гвоздь, стешены вровень с днищем все края, у обоих враз возникло радостное ощущение сделанного. Они отступили на шаг, довольно посмотрели на свое творение. На красном Генином лице выступили капельки пота. Очки Савелия сползли на кончик носа.