«На свой второй год войны, переболев гепатитом, настрадавшись от жажды в барханах, обморозив ноги в горах, когда повалил сырой снег и ударил мороз и их горные куртки превратились в гремящие панцири, он, получивший тепловой удар на броне, изведавший род безумия от многодневного ровного завывания удушающе-жаркого ветра, заносившего песчинки на страницы блокнота, в пищу, воду, казалось, в самую душу, покрывавшего ее бессчетными порезами, — он все-таки мог сказать, что любит природу афганских гор и пустынь». Эта фраза из «Мусульманской свадьбы» слишком громоздкая даже для Проханова, усталость свидетеля событий выражается даже не столько перечислением перенесенных невзгод, а синтаксической тяжеловесностью, язык здесь как раз и гремит, как заледеневший панцирь, и по этому звуку можно многое понять о том, что они там переживали на второй стадии войны.

Афганский слой творчества Проханова обычно ассоциируется с «Деревом в центре Кабула», но второй период войны дал совсем другие записки на броне. Начинается он с «Рисунков баталиста» — библии читателей, придерживающихся убеждения о графоманских склонностях Проханова. Никоим образом не разделяя скептицизма этой многочисленной группы, мы, тем не менее, не можем полностью проигнорировать это довольно пространное произведение. Художник Веретенов (прототипом которого, возможно, является художник студии Грекова М. Самонов, сначала писавший сельскую Россию, красоту девушек, затем перешедший на индустриальные ландшафты и портреты писателей, а теперь увлекшийся батальным искусством), вооружившись карандашами и альбомом, едет в Афганистан, чтобы собрать материал для предполагаемых полотен об афганском походе и заодно повидаться с сыном, проходящим срочную в десанте. (Человек с воображением мог бы назвать «Рисунки баталиста» прохановским «Улиссом»: это история о том, как отец ищет сына, о сближении их при попадании в среду, где различия нивелируются.) Путешествуя по стране, он проживает вместе с армией фронтовые будни, попадает на Гератскую операцию и везде частым бреднем вылавливает в этом мутном потоке характеры афганской войны. Эти очерки-портреты — «Седой солдат», «Боевая подруга» и проч. — сделали бы честь корреспонденту районной газеты, но едва ли могли способствовать прославлению художника его уровня, мало того, они болтаются на романном скелете, как плохо пристегнутая амуниция.

Либеральная меж тем критика встретила «Рисунки» с несколько более сдержанным отвращением, чем «Дерево»: в романе были не только обмороки и слоганы, но «психология», атмосфера войны, правда о фронтовых буднях («необъявленная война, необъявленная любовь», комментирует один из офицеров свой полулегальный роман с полковой библиотекаршей), живые, почти остроумные реплики (приступая к портрету товарища своего сына солдата Маркова, по прозвищу Маркиз, Веретенов хохмит: «Директоров писал, академиков писал, но вот маркизов — ни разу не приходилось»). Впрочем, даже и при всех этих инъекциях человечности этот «относительно удачный роман, — заносит кулак для удара Матулявичус, — не в состоянии выдержать проверку на прочность его художественной конструкции».

С чем связан такой странный выбор персонажа — художник? Какие там могли быть художники? Оказывается, в самом деле в Афганистан ездили живописцы студии Грекова, официальные баталисты, в том числе Самсонов, не без участия, кстати, самого Проханова, который, надавив на ГЛАВПУР, вызвал одного такого в Афганистан. Нельзя сказать, что проект оказался мегауспешным: побывав в битве за Паншерское ущелье, тот намалевал нелепый римейк картины «Теркин» — вплоть до кисета, «хотя какие там кисеты, все „Мальборо“ курили и „Кэмел“». «Интернациональный долг», «подлетное время» — похоже, никому, кроме него, это не было нужно.

Финал этого гератского романа оптимистичен: после зачистки в городе намечается народное гулянье, демонстрация, сообщает нам автор, прошла успешно.

Еще один макулатурный роман окончательно подорвал в глазах либеральной интеллигенции его репутацию неангажированного эксперта по афганскому вопросу — а жаль, потому что поздние афганские рассказы производят впечатление гораздо большей компетентности. В них действительно отразилась смена ситуации, когда перспективный экспансионистский проект Советов створожился, превратился в блуждание вслепую по сердцу тьмы; эйфория, связанная с надеждами на экспорт революции, закончилась. О том, что там происходило в это время, можно понять по разговору Проханова с маршалом В. Варенниковым, опубликованному в одном из номеров «Советской литературы»: «К концу 83-го мы почувствовали, что ситуация заходит в тупик. А в 84-м это стало очевидным: потери большие, движения никакого, оппозиция на встречные шаги не идет. 85-й — переломный год». В 86-м Кармаля заменяют на более жесткого Наджибуллу. С 85-го начинаются бесконечные операции в горах; в это время СССР теряет свое главное преимущество — в воздухе: США с 1986 года начинают заваливать своих партнеров-моджахедов снайперскими винтовками и ракетно-зенитными комплексами, «стингерами».

Второй, безнадежный, период войны дал самые лучшие его афганские тексты. Здесь есть рассказы, которые хочется отложить, чтобы их непременно прочли дети: «Родненькие», «Мусульманская свадьба», «Охотники за караванами»: о практически безнадежной войне, которая окончательно превратилась в конфликт со всем гражданским населением. Автор дает понять, что он обескуражен, он явно начинает понимать, куда ввязалась его армия. Теперь она воюет уже не против вооруженных лопатами и вилами крестьян, как в первые четыре года, а против моджахедов, оснащенных М-16, противопехотными минами и ракетами «земля — воздух». Ни о каких операциях по озеленению городской среды больше говорить не приходится: зачистки кишлаков, охота за караванами по пустыням, пытки чудовищные, допросы взятых в плен «бабаев».

Рисунок из газеты «Завтра».

В «Мусульманской свадьбе» (1987) наши, только что заключившие мирный договор с одним князьком, при обыске в пустыне захватывают важного боевика. Тот наводит на свадьбу другого боевика, куда должны съехаться все главные мерзавцы. Наши летят и не оставляют от кишлака камня на камне. Затем поступает сообщение, что мирный князек жжет нашу колонну. На резонное выражение недоумения один из нападавших объясняет свои поступки тем, что шурави только что расстреляли их свадьбу: о каком мире может идти речь? Их обманули, навели на своих; мы расстреляли не ту свадьбу. Наводчик по-прежнему в плену, но взять с него особо нечего: он орет себе «аллах акбар», и ему горя мало. И чего теперь делать, непонятно; это очень мрачный текст, по которому можно судить о неимоверных усилиях, которые в непонятной чужой стране парадоксально приводят к обратному эффекту. Все выше пережитое действует на главного героя Батурина, переводчика-интеллектуала, крайне обескураживающе: подавленный, он с тоской вспоминает русские свадьбы, где все так ясно. Для прохановских aficionado рассказ интересен еще тем, что в нем шевелятся виртуозно вписанные в афганский контекст ранние вещи «Табун» (про ошибочно расстрелянный табун) и «Свадьба».

Нельзя не вспомнить и лучший, наверное, афганский текст Проханова — «Охотники за караванами»: про то, как группе солдат поручено захватить образец ракеты «Стингер». Перенеся чудовищные муки, теряя одного бойца за другим (очень драматично, в манере «А зори здесь тихие…»), они все-таки сначала перехватывают, а затем и доставляют образец, разумеется, уже не «они», а он. Это невероятно сильная вещь о мужестве и упрямстве, не уступающая лучшим советским — быковским и бондаревским — произведениям; «Охотников» следует порекомендовать тем, кто в самом деле держит Проханова за плохого писателя, они отобьют желание называть его «соловьем Генштаба».

«Знак девы», «Кандагарская застава», «Светлей лазури», «Родненькие» — крепкие афганские тексты вызревают у него двумя урожаями в год. Это уже не авангардные поэмы в прозе, горячечные репортажи из бурлящих энергией точек, а сдержанная хроника трудов и дней войны. Проханов перестал давать петуха; после 85-го года в его графике поездок по горячим точкам возникают окна, у него появляется время на редактуру, селекцию образов. Он больше на стесняется писать как традиционалист, дотошно воспроизводит толстовские методики и штампы «военной прозы»: посторонний на войне, простодушный, оказывающийся пророком для умудренных жизнью, натуралистические подробности в сочетании с импрессионистическими обмороками, отдельные психологические приемы (так, в рассказе «Родненькие», например, есть длинная сцена, где бойцы пьют воду — все по-разному; раскрытие характера персонажа через неосознанную мимику и жестикуляцию — очень толстовская вещь).