На этом этапе, впрочем, футурологический проект забуксовал — в 1928-м Проханов уехал из СССР, навсегда.
Также Иван Степанович занимался издательским бизнесом: публиковал ежемесячник «Вифезды» (разговор, беседа — с древнееврейского), газету «Утренняя звезда», журнал «Христианин». (Дугин утверждает, что цикл статей в журнале «Христианин» в 1925–1926 годах даже называли «социальным евангелием Проханова»; если верить все тому же источнику, «в этом интеллектуальном журнале нонконформистской, революционно-консервативной, национальной и неортодоксальной русской мысли поразительно много встречаешь параллелей с нашим временем».)
Один из самых любопытных моментов в «Автобиографии» — отрывок из сочинения юного Ивана Степановича о России, который был напечатан в бюллетене школьного совета: «Пространство русской территории занимает ныне одну шестую часть всей континентальной поверхности Земного шара и равно поверхности Луны. Но есть одна разница между поверхностью Луны и Россией. В то время как поверхность Луны представляет собой постоянство и не изменяется, просторы России становятся все прекраснее. Но наша вера пойдет и дальше, мы верим, что не только поверхность России, но и ее душа будет улучшаться и процветать».
Эта метафора — Россия (СССР) как Луна, территория инаковости, оторвавшаяся от поверхности Земли, — станет одной из любимых метафор внука, и он сам уже будет развивать ее (в «Сне о Кабуле» сказано, что Россия 90-х годов, после двух путчей, напоминает остывшую Луну). Проханов, таким образом, унаследует от своего деда не только лидерские качества, но и некоторые образы.
«Их род, — один из рефлексов той же метафоры обнаруживаем в романе „Надпись“, — был подобен планете, пережившей катастрофу. Одна ее цветущая часть была вырвана и унесена во Вселенную, погибла там среди жестоких столкновений, ядовитых и злых излучений. Другая, изуродованная, в рытвинах, в дымящихся кратерах, медленно излечивала рубцы, лечила страшные раны, храня больную память об исчезнувшей, унесенной взрывом половине».
Калейдоскоп событий, в которые вовлечена прохановско-фефеловская семья, начинает вращаться на высокой скорости после революции. Фактически семья, относящаяся к средней и крупной буржуазии, оказывается вне закона; в клане присутствовали и владельцы кавказских нефтеприисков, и хозяева оружейных предприятий в Петербурге (в мемуарах начала XX века встречаются словосочетания «пороховые заводы Фефелова» и «прохановские мануфактуры»), мельниц и коптильных фабрик во Владикавказе, и радикальные баптисты; среди них не было настоящей белой кости, но еще труднее тут было рассчитывать на статус рабочей косточки; словом, с советской властью им явно было не но пути. Кто-то воевал в Белой армии, кто-то погиб не то в Румынии, не то в Болгарии. Кто-то из дедов сгинул в Праге, где сумел просуществовать до войны, получая вспомоществование но баптистской линии. Двоюродная бабка — та самая, которая отучилась на Бестужевских курсах и копала Помпеи, осталась в Ленинграде, в квартире на Васильевском острове; ее вышлют оттуда за Урал в 1935-м, после убийства Кирова (и маленький Александр Андреевич еще успеет съездить к ней в гости); после смерти Сталина она вернется, уже не в отдельную квартиру, а в коммуналку на Московском проспекте; но, в принципе, когда в «Теплоходе „Иосиф Бродский“» герой по имени Александр Проханов напишет: «На Васильевский остров я приду умирать…» — это будет не только жест в сторону нобелевского лауреата, но и кивок на историю семьи; у Александра Проханова есть права и на Васильевский тоже… Василий Титович, бизнесмен, сумел эмигрировать, работал сначала таксистом в Париже, а потом лифтером в Лос-Анджелесе, в Голливуде, и в 90-е годы Александр Андреевич бродил уже по лос-анджелесскому кладбищу, пытаясь отыскать его могилу. Прохановская тетка Таисия, как и рассказано в «Надписи», оказалась по миссионерской линии в Австралии и умерла там же.
Однако некая, крайне небольшая, часть семьи приняла большевизм. В результате «в наш сектантский мир залетела огромная трагедия и разрушила его»; среди родственников начались скандалы, попреки, кто-то с кем-то не разговаривал; «драма», «склока» — какая именно, трудно судить, поскольку, по словам самого Проханова, «до сих пор все продолжается».
Протагонистов в прохановских романах обычно воспитывает дед. В детстве Александр Андреевич видел двоих дедов, столько осталось в России, все прочие разъехались или погибли. Эти двое — оба колоритные персонажи, которым было что ему рассказать, — и формировали его, безотцовщину, как интеллектуальный продукт.
Больше прочих повлиял на него Михаил Титович. Он был германофилом, учившимся в Гейдельберге и Халле. Разночинец по происхождению, он никогда не бедствовал — нефть, недвижимость и промышленные инвестиции составляли основу его состояния. Перед революцией он принимал в своем тифлисском доме Гучкова и позже рассказывал внуку: «Если бы знать, что эта сволочь привез отречение Государю императору, я бы его своей рукой застрелил из пистолета, тут же, в моем кабинете!».
Проблемы возникли сразу после революции, когда он попытался продать свою долю на Бакинских нефтяных приисках. Каким-то образом об этом узнало ЧК и принялось преследовать его. Он не смог эмигрировать в любимую Германию, скитался и чудом оказался в Москве, где на Садовой-Каретной у него была квартирка. Там он и прожил до середины 60-х годов, в течение полувека находясь в розыске, боясь выходить из дома, опасаясь соседей, всего и вся и пребывая в своего рода тюрьме; не худшая, впрочем, по тем временам участь. Беда в том, что в какой-то момент вместо него несколько раз арестовывали его брата, Петра Титовича, от которого требовали, чтобы тот сдал Михаила. На Лубянке его пытали, лили на голову ведрами фекалии, но он ни разу не признался. Так его брали несколько раз, кончилось тем, что в 1937 году, когда его в очередной раз отпускали, при чтении приказа об освобождении он умер от разрыва сердца, не вынеся нервного напряжения. От него мало что осталось, некоторое время в семье хранилась его инкрустированная перламутровыми пуговицами «тифлисская скамеечка», которую он смастерил, вернувшись в очередной раз из лагеря, но и она была сожжена в печке в Ленинградскую блокаду.
В семье поговаривали, будто дед Михаил виноват в том, что из-за него погиб невинный человек. Судя по всему, это и было предметом родовой склоки. У самого Михаила на этот счет сложилась «карамазовская» теория, согласно которой он, Николай и Петр были репликами Ивана, Дмитрия и Алеши.
Все эти свои теории он пересказывал и своему двоюродному внуку Александру Андреевичу, который бывал у него на Садовой-Каретной. Он и дал ему «нелегальную» книгу у А. Закржевского «Карамазовщина», изданную еще в 1912 году; там говорилось о параллелях между Ницше и Достоевским. «И я читал ее — она вся была исчеркана — дед искал аналогии, сходства». Позже «карамазовщина», особое свойство персонажной системы романа, несколько раз будет возникать в его собственных текстах, особенно в «Месте действия».
Еще дед — «интеллектуал, эпикуреец, патриций, играл на скрипке» — преподавал ему философию, античную и немецкую, рассуждал о германской метафизике, объяснил диалектику, цитировал Гегеля, заставлял штудировать Фихте и давал почитать Виндельбанда, при этом том заворачивал в «Правду». В 1941-м Михаил Титович с восторгом ждал прихода немцев, высматривал в небе самолеты и цеппелины и чуть ли не собирался стать бургомистром Москвы, за это его тоже упрекали в семье.
В общем, это с его стороны шло антисоветское (но не антирусское и не антиимперское). При этом, по словам Александра Андреевича, все в этой семье «были такие патриоты страшные. Их драма была драмой русских патриотов, которые в Советах видели империалистов. Они прощали Советам огромные издержки, потому что Советы восстановили империю — хотя бы красную, не белую».
Вторым живым дедом был дед Николай, по основной профессии химик, но увлекшийся живописью и принятый в кругу «мирискусников». К нему молодой Александр Андреевич ездили на Страстной бульвар, где у того была огромная комната, стены которой были увешены подаренными картинами Судейкина, Валишевского, Коровина, Лансере. Книжные полки ломились от переплетенных подшивок «Аполлона», «Весов», «Золотого руна». «Он тоже очень сильно на меня влиял. Мужчина, которого я слушал… брал меня с собой в странные путешествия». Он много рассказывал. Например, о том, как во время последней русско-турецкой войны (1877–1878) пошел добровольцем на фронт и стал командиром батареи горных орудий. Отличился под Карсом, когда его отряд попал в засаду и был атакован турецкой пехотой. Прадед не растерялся, приказал развьючить лошадей, которые тащили порознь стволы и лафеты. Их тут же на склоне собрали, и батарея открыла огонь прямой наводкой по наступающей турецкой цепи. Прадеда наградили «золотым оружием». Вручал награду приехавший в Тифлис великий князь, с ним маленький цесаревич. Получая «Золотого Георгия», дед так разволновался, что, в нарушение всяческого этикета, приблизился к цесаревичу и поцеловал его. Был прощен за искренность и сердечность поступка.
