По существу, «еврейская мелодия» в творчестве и жизни Проханова распадается на несколько тем.
Есть фундаменталистское окружение, ветераны «русской партии». Есть политика газеты, которая публикует передовицы о «гнилой сперме» Гусинского, «беличьих глазках» Березовского, а также интервью с Макашовым, Баркашовым и лидерами «Хамас». Значит ли это, что «Завтра» — антисемитская газета? «Нет, это неправда, и не стоит путать газету с людьми, пишущими на форуме». В «Завтра» никогда не было дискриминации персонажей и авторов по национальности. В кабинете у Проханов почти с равной вероятностью можно увидеть и казачков, на вопрос «Как дела?» отвечающих «Жиды замучали!», и профессиональных гебраистов, и чуть ли не раввинов. В этой газете действительно чаще, чем в «Новой», встречается прилагательное «еврейский» с пейоративным оттенком значения, но при этом у газеты — и лично у Проханова — было и есть много союзников-евреев: от покойного Льва Рохлина до здравствующего Исраэля Шамира. Отдельно проговаривал в печати эту тему писатель Шурыгин в интервью с А. Гордоном: важна не национальность, а отношение к родине, и судят именно по этому.
Есть соратники по политической борьбе и есть Проханов — автор множества колонок с названиями вроде «Макашов, мы с тобой!». Бравирует ли он дружбой с «Шинелью номер Пять»? «Нет, я не бравирую. Скорее, я намеренно беру на себя часть того негативного поля, которое сложилось вокруг Макашова, умышленно, как бы отнимая это поле от него. Макашов генерал, герой 93-го года, мученик-радикал, за ним гораздо больше харизмы, чем за многими нашими патриотами. Я считал, что обязан заслонять и защищать своих товарищей, если у меня потенциалы вековые больше, чем у него. Может, это выглядит как бравада. Это момент тонкий, психологический». Не стыдно ли ему за него? «Нет, я не стыжусь, потому что Макашова я числю среди своих товарищей, своих друзей. Политкорректность — ужасная вещь на самом деле. В последнее время я сам себя ловлю на этой политкорректности. Ведь я кочую по всем этим программам».
В середине 90-х годов, в разгар кампании по обвинению Макашова в «русском фашизме», разжигании национальной розни и публичных оскорблениях еврейского народа («жидов», в его терминологии), «Завтра» тиснула рассказ И. Тургенева «Жид» и, чтобы не оставалось сомнений, о чем и о ком идет речь, проиллюстрировала его рисунком: на дереве висит герой, «жид», с лицом Березовского, а рядом с ним — офицер с лицом Макашова. И? «Мне передавали, что Береза был в бешенстве, грозил мне расправой».
Дочь бонзы Союза писателей Вадима Кожевникова Н. Кожевникова, изумляясь «хазарским» страницам «Гексогена», вспоминает, что в молодом Проханове «этого» не было в помине, и приходит к выводу, что «сволота (либеральная. — Л. Д.) наградила его антисемитизмом, как сифилисом».
Разумеется, можно объяснить все. Пусть «фашист» — вовсе не синоним эсэсовца из лагеря смерти, а — человек преодолевающий, преступающий грань дозволенного, нонконформист. Пусть «жид» — это не еврей вообще, а архетип «антихриста», «плохого чужака», злокозненного выжиги, негативно влияющего на популяцию русского населения и его перспективы в будущем, посыпающего солью раны народа, коллективный, так сказать, абрамович, существо, смирившееся с тем, что оно демонизировано. Пусть так — но и не стоит, в таком случае, рассчитывать на то, что посторонние будут скрупулезно отделять его безгрешный «идеологический антисемитизм» от «зоологического расизма», ему не свойственного. С другой стороны, он и не рассчитывал на то, что кто-то станет вникать в эти тонкости. В конце концов, если «сволота» и наградила его антисемитизмом, «как сифилисом», то он никогда и не пытался «вылечиться» от этой инфекции. Он тоже — рядом со своим «Жидом» — висит на этом своем «иудином дереве» или «дереве-антисемите» и, как ни странно, чувствует себя в этом положении и в этой компании достаточно комфортно. Еще один штришок к портрету одного из самых выдающихся эксцентриков нашего времени.
В Бужарово он осваивает приемы и навыки ведения сельского хозяйства — запрягания лошади, трансплантации саженцев, косьбы.
В сущности, лес был банком стройматериала для крестьян, и надо было управлять им с некоторой степенью мудрости: не позволять расхищать социалистическую собственность не обладающим лицензией крестьянам, но смотреть сквозь пальцы на то, как подворовывают свои лесники, и одновременно приглядывать и за ними, чтобы, таща, те знали меру. Были и более мелкие мероприятия, не связанные, собственно, с объездами лесов и убережением от браконьерства. Например, учет веников. Приезжала машина с грузом веников, в накладной обозначавшейся цифрой 350 штук. Все? Все, божился шофер. Беглеца от цивилизации, однако ж, на мякине было не провести: он пересчитывал, и не зря, потому что веников было, например, 300. «Там же я материться научился», — флегматично комментирует он этот эпизод.
Зарплата был по советским меркам минимальной, но он не жаловался — благородная бедность входила в стоимость путевки, кроме того, у него было не так уж много потребностей. Ему не надо было поить девушек шампань-коблером, не нужно было тратиться на одежду — резиновые сапоги, роба и брезентовый рюкзак не снашивались, в сущности, ему нужна была лишь небольшая сумма денег на собаку. Собаку звали Сигнал, с ней он ходил на охоту, стрелял вальдшнепов и белок. Судьба этого Сигнала неизвестна, но в «Господине Гексогене», когда Белосельцев, прикованный к трубе в обреченном доме в Печатниках, вспоминает свои грехи, он признается в том, что в юности разъяренные соседи однажды осадили его дом с жалобами на то, что его собака ворует у них кур; так и не сумев отучить пса от этой привычки, он вывел его в поле и пристрелил.
Зимой, облачившись в валенки и долгополую шинель, он становился на огромные деревянные лыжи; две красные ладьи под ногами завораживали его своим видом, и он готов был кататься на них целыми днями. Все эти сосны он воспринимал не столько как склад лесоматериалов, сколько как банк впечатлений, натуральный капитал. «Восхитительная природа. Два года я видел все ее малейшие изменения, жил ею». «Инспектор метелей», он чувствует себя как живописец начала века, уехавший в Париж почувствовать атмосферу эпохи. По его мнению, изучать эту атмосферу следовало в истринских лесах.
В его подчинении были несколько лесников, все на сколько-то старше его. «Вы были менеджером?» «Топ-менеджером», — со значением поправляет он. Топ-менеджер представлял интересы администрации, являясь промежуточной ступенью между рабочими и чиновниками — и одновременно исполнителем непосредственных дел по ведению лесного хозяйства.
Всего в этой зондер-команде служило человек шесть хорей и калинычей, все они проживали в окрестных деревнях, прошли войну и были старше своего начальника. Двое из них — Виктор Ратников и Геннадий Филиппович, последний более известный как Хохол, как ни странно, живы и здравствуют — мы обнаружили их в деревне Мартюшино. Ратников — прототип Гришки Ратника, лесника из «Иду в путь мой». Именно вместе с ними Проханов был сфотографирован однажды корреспондентом местной газеты на истринской дороге. Посреди тракта, пролегающего через заснеженные поля, позируют трое мужчин в валенках, на деревянных лыжах с веревочными креплениями: один здоровый битюг, второй постройнее, третий помозглявее — «Лесничии обходят свои владения. На их участках все в порядке». В центре, в островерхом, с капюшоном, балахоне — Проханов, по бокам — Виктор Ратников и Геннадий Филиппович. Три богатыря.
Они голосуют за КПРФ и однажды углядели своего бывшего коллегу на Первом канале «у Малахова». Трудно было произвести на них более благоприятное впечатление. Последний раз они видели своего патрона сорок лет назад, и поэтому подробности общения с Александром Андреевичем несколько изгладились из их памяти.
Бессребреничество Проханова вовсе не подразумевало отсутствия возможностей для наживы. Сейчас складывается ощущение, что этот Фаворский лес — как, надо полагать, и многие другие — был местом, где шла непрерывная подпольная торговля всем, чем только можно. Крупным событием лесной жизни был приезд пильщиков из Чувашии. Визиты контрагентов истринского лесничества имели обыкновение заканчиваться чудовищными попойками, избежать которых означало бы восстать против всей коррумпированной системы в целом. Механизм вовлечения в аферу не предполагал наличия чистоплюев. При, допустим, напиленных 100 кубометрах древесины учетчик Проханов, с карандашиком и рулеткой обмерявший поленницы, писал в ведомость 80, тогда как остальные 20 чуваши-пильщики продавали местным же крестьянам, а взамен выставляли покрывавшей их администрации в лице молодого москвича бакшиш. После одного из таких посещений будущего члена политсовета Фронта национального спасения можно было увидеть плачущим, вопящим и одновременно катающимся по земле, кончилось тем, что его забрал к себе ночевать один из подчиненных — Хохол, который до сих пор хлопает себя по ляжкам при этом приятном воспоминании.
