Церковь Николы на Устье.
Через кладбище проходим к воде. В этом месте Великая впадает в Псковское озеро, а то соединяется с Чудским. Именно здесь политолог Стрижайло вырывал из своих кишок километрового змея с костяной башкой. Полвека назад здесь же, у развалин, они со Скобельцыным сидели в причаленной к берегу лодке, и Скобельцын читал Проханову сонеты Шекспира. Сейчас не до пикников: бешеный ветер, почти ураган, валит с ног, и при этом отчаянно морозит. Я впервые вижу ледостав: вода на глазах сворачивается, переходит в другое агрегатное состояние, уже не вода, а ледяная крошка в лиловой морозной пене, удивительное природное таинство. «Смотрите, — говорит Проханов, — наглядная иллюстрация энтропии, наступление холода, хаоса, замерзание, обледенение». Через день на встрече с читателями-избирателями он скажет об этом моменте: «И я понял, что это покойный Боря Скобельцын посылает мне огненный псковский поцелуй».
Они так подружились, что уже через несколько месяцев он становится полноправным участником их экспедиций. О псковских днях находим свидетельство в воспоминаниях Саввы Ямщикова: «Во Пскове я впервые познакомился с Сашей Прохановым… Я увидел человека… красивого, с дореволюционной офицерской выправкой. Я завидовал тому, какие прекрасные дамы его сопровождали. Сначала от Бориса Скобельцына, потом от Всеволода Смирнова, потом от Левы Катаева, москвича, я услышал самые теплые отзывы о Саше».
Никого из этих троих уже нет в живых, поэтому трудно судить о том, чем именно они так его прельстили. По-видимому, в чтении шекспировских сонетов у врат своими руками поднятой из руин церкви XV века было не только «нью-эйджевое» ощущение братства, но и опыт непосредственного, что ли, участия в истории, который не раз ему пригодится.
Вообще, скобельцынская компания оформила в его сознании именно эту компоненту: бескорыстная любовь к родному этносу, избыток чувств по отношению к сдержанной, не сказать фригидной, красоте русского ландшафта, к лицам, благодарность за то, что здесь, вокруг Пскова, сохранилось множество материальных свидетельств древности культуры этноса. Действительно, если страна в целом скорее напоминает недавно образовавшуюся пустыню без видимых доказательств древности существования, то Псков — место, где тысячелетнюю русскую историю можно разглядеть довольно отчетливо.
Изборская крепость, 30 км от Пскова, похожа на разрушенную ТЭЦ: полые башни-градирни и полуразвалившаяся стена, поросшая бурьяном. Видно, что электричество это сооружение больше не вырабатывает, но и здесь продолжается жизнь: проходят похороны. В местную церковь мы заглядываем аккурат в момент окончания отпевания, серьезные родственники несут фиолетовый гроб. «Еще одного псковича свезли в Англию», — шепчет Проханов.
От Изборска начинается трехкилометровая «тропа здоровья» в деревню Малы, о чем и информирует жестяной щит с картой-схемой. Дорожка огибает кладбище, утыканное красивыми узорными крестами, где мужики уже вырыли могилу для обитателя фиолетового гроба и расположились с водкой, и зря — не успеют: через пять минут процессия будет на месте. Дальше тропинка вьется вдоль живописных, без всяких скидок на локальные мерки, мест, в том числе Труворова городища, где дыбится из-под земли невероятно древний, по здешним понятиям, Труворов крест. Над обрывом высится крепкая русская церковь с ливонскими, как на плащах тевтонских псов в «Александре Невском», крестами. «Вот тут, на юру перед церковью, — показывает Проханов, — в войну было немецкое кладбище, для солдат, которые в 1941-м наступали на Псков. А потом наши танкисты тут покрутились — одни зубцы каменные от плит остались».
От церкви открывается чрезвычайно насыщенный пейзажный вид на так называемое Труворово городище. Из пронзительно синих северных небес лупит по складкам местности зимнее солнце — так интенсивно, что невооруженным глазом видно, как по краям пространство сворачивается в свиток. Здесь действительно любопытный ландшафт — разнообразный, изрезанный, особенно драматично выглядящий в декорациях «стальная голубизна северного неба».
Нам еще придется говорить о том, что Проханов — советский Пруст; если принять это анекдотическое утверждение всерьез, получается, что Псков — это что-то вроде прохановского Комбре. Он опрокидывается в него чаще, чем можно предположить. Как у всех людей, склонных к конспирологическому сознанию и мифологизированию повседневной жизни, для Проханова важна топография, «святые места». Он «постоянно в них возвращается», склонен приезжать туда «на дезактивацию»: «очищаться» от сцен пыток, смертей, скандалов. Псков — анти-Чернобыль, красный угол в его психическом жилище, и одновременно запасной аэродром, то, чем у буржуа бывает купленная про запас квартирка в Европе. В кармане у Проханова всегда лежит авиабилет туда с открытой датой: достаточно споткнуться о какой-то черепок в дорожной пыли, и вот уж Коробейников, Стрижайло, Белосельцев ни с того ни с сего погружаются в стопятидесятистраничный обморок. Это действительно похоже на «В поисках утраченного времени», за тем исключением, что для того, чтобы выйти из этого штопора, Прусту едва ли пришло бы в голову воспользоваться типично прохановским приемом: загостившегося в Пскове героя (и сбившийся с курса сюжет) прилетают спасать два генерала КГБ, которые чуть ли не за руки — за ноги выкидывают его обратно в Москву.
Спустившись в одну из здешних лощинок, обнаруживаем «Мальской погост» — каменный деревенский храм с голубыми куполами и золотыми крестами, отнесенная чуть в сторону звонница и собственно погост, кладбище. Звонница, поясняет Проханов, — типично псковская: плоская плита с тремя прорезями-окнами для колоколов. Он знает все ее паспортные данные — сам обмерял.
«Малы — моя матка духовная. Там я зачинался». Там, судя по «Господину Гексогену», «ему было уготовано место священника». Оттуда, надо полагать, его псевдоним «Александр Малов», которым он будет подписывать иногда свои репортажи. На тамошнем кладбище, в юности, он хотел, чтобы его похоронили. Надписи на могильных плитах здесь в основном сделаны латиницей, потому что населяли эти места сету, православные эстонцы: Alexandr Yansmaa, Pyotr Sokk и т. п. Вообще-то это бывшие эстонские земли. Странным образом в этом месте возникает пронзительное чувство уязвимости и конечности страны: этот территориальный раритет с латиницей на могилах и каменицами из известняка слишком лакомый кусок для чужого глаза, и утрата его была бы крайне болезненна. Не исключено, мой проводник тоже ощущал нечто подобное, спросить его об этом мне показалось неловким.
Малы. Колокольня.
На кладбище обнаруживаются опять знакомые кресты от того же кузнеца, у которого он жил. Здесь же находится памятная по «Господину Гексогену» могила Матвеюшки Болезного, местного юродивого. На ней — фарфоровый медальон с совершенно выцветшей репродукцией коричневого цвета. В оградке торчат два березовых пня, все чисто выметено и украшено фиолетовыми пластиковыми цветочками.
В Малах он и работает, по поручению Скобельцына, обмерщиком церквей (еще одна странная профессия в его богатой коллекции, приятное, томсойеровское занятие). «Иногда просыпаюсь и вижу себя молодым в разрушенном коробе мальского храма. Старательно прикладываю рулетку к щербатым стенам, обмеряю апсиду, проем окна, остатки каменных шершавых столпов. Бережно заношу контуры храма на неумелый чертеж, выполняя поручение любимого друга, реставратора Бориса Степановича Скобельцына, для меня — просто Бори. И он сам вдалеке приближается ко мне по цветущей горе, машет ржаным колоском. Не дойдя до церкви, делает несколько снимков, прицеливаясь в меня стареньким „Киевом“, изгибаясь в странный иероглиф, похожий на большого журавля».
Скрупулезная работа обмерщика требовала налаженного быта, вследствие чего он, по протекции Скобельцына, снимает комнату у местного кузнеца Василия Егоровича, который ковал кресты и знал, как на праздник смастерить колесо, набить его порохом, «чтоб кружилось во тьме, брызгало в ночь, как солнце». Дом кузнеца сохранился; это удивительное для русской деревни архитектурное сооружение из невероятно фактурного известняка хитрой кладки, с деревянными надстройками, фигурными оконцами, увитое плющом, богатое и уютное, похоже на постоялый двор из «Дон-Кихота». «Сверху был сеновал», — со значением говорит Проханов.
