– Я же не знала, – жалобно оправдывалась Любина мама за ананасы.

– Он бредит? – недоумевал дядя Костя.

– И, как назло, машина в гараже… – сетовал Любин папа.

– ТИИИИХО! – Люба до сих пор и не подозревала, что Аделаида Семёновна умеет кричать таким грозным и властным голосом.

На самом деле такой голос был секретным оружием Аделаиды Семёновны, которым она пользовалась обычно, только когда её студенты совсем отбивались от рук. На студентов медицинской академии это действовало безотказно. На Зайченковых и Славиных, впрочем, подействовало ничуть не хуже. Они разом замерли и замолчали. – А теперь – марш по местам все! – уже тише, но всё тем же непререкаемым тоном скомандовала Аделаида Семёновна: – Мамы – на кухню! Папы – в аптеку!

– Ага, – сказали хором мамы и папы и гуськом потянулись к выходу из комнаты.

– Ну вот, – уже спокойно сказала Аделаида Семёновна, – а теперь можно и поговорить по-человечески.

И вместе с Любой они рассказали Мише о квартирных, и о том, что взрослые их не видят, и о том, что Теша живет прямо у Миши за кроватью.

– Ничего себе! – изумлялся Миша. Умирать он как-то уже забыл и даже чесался не так сильно. – И как это я раньше его не видел! А ты меня возьмёшь с собой сквозь стены ходить?

Теша в ответ что-то нерешительно мямлил. Он очень стеснялся, но в то же время был и рад состоявшемуся наконец знакомству со «своим» мальчиком.

Оказывается, вполне себе нормальный Миша, думала Люба. И даже при случае и поиграть с ним можно будет.

По крайней мере одно обстоятельство её весьма порадовало: от торта осталась почти половина, и вряд ли кто-то ещё будет его сегодня есть – значит, Нюсе кусочек достанется. У неё-то точно нет аллергии на ананасы.

После укола (укол пришлось делать совместными усилиями – Аделаида Семёновна колола, Миша извивался, папы держали Мишу, мамы страдали и угощали друг друга валерьянкой – в общем, каждый делал что мог) Миша очень быстро начал становиться похож на самого себя – то есть обретать нормальные размеры и окраску.

Потом все вместе пили чай на кухне у Зайченковых – уже без всяких тортов, а просто с малиновым вареньем, принесённым Аделаидой Семёновной. Мишины родители без конца благодарили её и называли ангелом-хранителем. А потом Миша заснул на коленях у своей мамы, и все стали расходиться по домам.

– Она немного странная, правда? – сказала Любина мама, закрыв дверь за Аделаидой Семёновной. – Но очень хорошая. И откуда только она взялась?

– Знаешь, мам, – серьёзно ответила Люба, – о некоторых вещах вам, взрослым, лучше не думать.

«Интересно, – думала Люба, засыпая. – Почему говорят „поправился“, когда человек потолстел, и „поправился“, когда болел и выздоровел? Вот Миша выздоровел и похудел одновременно – так он поправился или все-таки нет?..» – додумать мысль она не успела, потому что заснула, и ей приснилась пятнистая Аделаида Семёновна, делающая укол толстой Нюсе.

Новый год начинается с ёлки. По крайней мере для Любы новогоднее настроение всегда начиналось именно тогда, когда папа доставал с антресолей маленькую искусственную ёлочку и обтрёпанную картонную коробку, в которой, переложенные слежавшейся ватой и выцветшими газетами, хранились настоящие сокровища.

Здесь были старые, ещё из маминого и папиного детства, прозрачные стеклянные шары с мишурой внутри, и жёлтые стеклянные же сосульки, и новые игрушки, более лёгкие и небьющиеся, с нарисованными звёздочками и усыпанные блёстками. Были разноцветные металлические колокольчики, позолоченные шишки – бледно-жёлтые, шершавые и будто покрытые инеем. И старый-престарый ватный заяц; и ещё более старая голова Черномора из дутого стекла; и несколько новеньких пластиковых фей и эльфов; и тряпичный ангел, которого Люба сшила вместе с мамой в прошлом году; и конечно, Дед Мороз, чуточку похожий на Соколовского-Квартирного в голубой шубе; и длинная гирлянда из прозрачных снежинок с разноцветными лампочками внутри; и ещё одна гирлянда – с цветными фонариками. Два жёлтых и один зелёный фонарик не горели никогда на Любиной памяти, но она всё равно очень любила эту гирлянду.

Там, в этой коробке, было ещё много всего – разного и удивительного, и каждый раз всё это становилось открытием. Потому что каждый раз между двумя новогодними праздниками проходило невероятно много времени, Люба успевала забыть о половине из хранящихся в коробке сокровищ и потом радовалась им, как старым и долгожданным друзьям.

Это было немного похоже на летнее дачное ощущение, возникавшее каждый раз при первом приезде на дачу на выходные.

У соседей по даче, Коганов, был сын всего на год старше Любы. Звали его почему-то Валей, хотя был он вполне себе мальчиком. Весь год Зайченковы и Коганы жили в разных концах города и между собой практически не общались. А летом, на даче, они начинали ходить друг к другу в гости, вместе жарили шашлыки и загорали на речке. И каждое лето Люба и Валя Коган начинали дружить заново. Обычно они некоторое время присматривались друг к другу и не сразу заговаривали. Каждый раз оказывалось, что Валька за год вырос и стал каким-то чужим и незнакомым. А потом как-то так само собой получалось, что знакомы они сто лет, и что недоспелая клубника в этом году такая же вкусная, как и всегда, и уж этим-то летом совершенно точно они предпримут экспедицию по лугу до самой фермы.

Когда мама открывала коробку с новогодними игрушками, у Любы возникало чувство, похожее на то, которое появлялось при первой за лето встрече с Валькой: изумление, робость и – радостное узнавание.

Зима в этом году выдалась какая-то совсем не зимняя, в конце декабря за окном всё ещё лил нескончаемый серый холодный дождь, на улице под ногами чавкала липкая слякоть и всем прохожим хотелось, засунув руки поглубже в карманы и надвинув на глаза капюшон, бежать домой, не поднимая головы. Казалось, что Новый год никогда не наступит…

В квартире Зайченковых в последнее время шторы были постоянно задёрнуты: смотреть в окно совсем не хотелось. В конце концов однажды мама, вздохнув, сказала:

– Ну что ж. Погода погодой, а Новый год всё же никто не отменял. Будем наряжать ёлку.

И папа достал с антресолей разобранную ёлочку и заветную обтрёпанную коробку.

Мама принялась соединять ветки и расправлять иголки на ёлочке (в этот раз она показалась Любе ещё меньше, чем в прежние годы), а Люба, замирая, раскрыла коробку с сокровищами и принялась жадно рыться в вате и газетной бумаге…

Что-то было ужасно неправильно в этот раз. Вроде бы и игрушки в коробке – всё те же, яркие, сверкающие, чем-то памятные и в то же время завораживающе-незнакомые, и ёлочка в маминых руках быстро принимала нарядный пушистый вид, и мишура, извлечённая папой из отдельного большого бумажного пакета, так же, как раньше, искристо сверкала. Но… то ли шум дождя за окном, то ли задёрнутые шторы, а может быть, лица родителей без улыбок – что-то не давало появиться этому чудесному предновогоднему чувству – ожиданию взахлеб чего-то яркого и праздничного, чудесного и небывалого.

– Мам, – сказала Люба и зевнула, – давай мы завтра нарядим ёлку. Может быть… может быть, завтра будет лучше. Я, наверное, спать пойду…

Она редко вообще-то ложилась спать по доброй воле и без нескольких напоминаний (мама по утрам, будя её в школу, часто ворчала: «Вечером тебя не уложишь, утром не поднимешь…»). Но в такую погоду спать хотелось всё время, и все вокруг ходили сонные, пасмурные и непрерывно зевали.

На следующее утро – это было воскресенье – Люба проснулась от того, что в её комнате было очень-очень светло. У окна стояла мама – она только что раздвинула шторы.