– Значит, мы теперь вдвоем? – подытожила Хелен.

Миллнер кивнул и поднял картину.

– Втроем! – с усталой улыбкой произнес он. – Должно быть, я спятил, раз иду на это.

– У вас не было выбора, – сухо отозвалась Хелен.

Миллнер бросил на нее скептический взгляд.

– Свободной воли не существует. Неврология давно доказала этот факт. Классический эксперимент: испытуемым предлагают выбрать между двумя кнопками. За несколько секунд до того, как они сделают это, на магнитно-резонансном томографе можно увидеть, какая доля мозга получила импульс раздражения, и только на основании электрического импульса можно со стопроцентной уверенностью судить о том, какую кнопку выберут испытуемые через несколько мгновений.

– И что это означает? – спросил Миллнер, все еще державший перед собой картину на вытянутых руках.

– Это значит, что мы делаем не то, что хотим, а хотим то, что делаем.

Казалось, Миллнер на миг задумался над ее словами, а затем покачал головой.

– Я не хочу всего этого, но делаю. – Он отвернулся и осторожно убрал картину обратно в сумку.

Он поймал муху и снова выпустил. Повторил игру несколько раз, поскольку все искусство заключается в повторении. Репродукция и разделение. Человечество этого еще не поняло.

Одним жарким августовским днем 1911 года Винченцо Перуджа похитил «Мону Лизу» из Лувра, перевез в Италию и тем самым сделал знаменитой. До возвращения во Францию ее даже выставляли в галерее Уффици во Флоренции как трофей.

Неожиданностью для него стал поступок боливийца Уго Виллегаса, который в 1956 году бросил в нее камень. Мелодия картины, которую он не мог выносить, толкнула его на такой варварский поступок. Этот случай предотвратить не удалось.

В 1963 году картина отправилась в Вашингтон, в 1973-м – в Японию.

Ее успеху не мешало даже бронированное стекло, в которое ее заключили.

Однако потом долгое время ничего не происходило. Совсем ничего, и это было плохо. Понадобился Павел Вейш, чтобы помочь ей обрести новую известность. И он был уверен, что, несмотря на преклонный возраст, «Моне Лизе» предстояло пережить вторую молодость.

На него никто не обращал внимания. Анонимность хорошо одетого человека. После взрыва в Лувре появилось много деловитых мужчин в костюмах. Особенно здесь, в сердце музея. Кто-то впустил его, если не ты сам, значит, кто-то другой. Не мог же он пройти сквозь стены в самом деле! При мысли об этом он усмехнулся. Есть в этом что-то очень древнее: чувствовать себя в безопасности за стенами.

И теперь все смотрели на деревянный ящик, который только что доставили на тележке. Охранники Лувра выстроились в ряд, гордясь предоставленным им правом и считая себя избранными, поскольку могли бросить взгляд на произведение искусства, освобожденное от бронированного стекла. Заведующая отделом консервации (это он прочел на ее бейдже) и руководитель экспозиции суетились вокруг, отдавая указания группе реставраторов.

Ящик открыли, убрали слои защитного материала, и сотрудники музея, надев белые перчатки, наконец вынули картину. Зазвучала музыка, и ему пришлось прислушаться, прежде чем на губах его промелькнула довольная улыбка. «Хорошая девочка», – подумал он и чуть было не расхохотался.

Впрочем, сотрудникам музея было не до смеха. Пронзительно вскрикнула заведующая отделом консервации и недоуменно всплеснула руками, заметно побледнел руководитель экспозиции. Кто-то принялся звать полицию, куда-то звонить.

Выглядела картина ослепительно и была воистину прекрасна, чего с ней не случалось уже несколько столетий. Почти так же очаровательна и естественна, как модели, с которых ее писали. Будет представление!

Его задача выполнена. Он незаметно удалился. Его прогулочная трость оставляла на паркете, уложенном в форме рыбьего хребта, маленькие круглые отпечатки.

Последний хребет еще предстояло выдернуть, чтобы раз и навсегда успокоить Салаи.

– Тем не менее это безответственно, – переживала Хелен. – Нужно было ехать на автомобиле. Нельзя садиться в битком набитый поезд с заряженной бомбой! – Она говорила слишком громко, и, несмотря на то в купе что они были одни, Миллнер решил, что нужно ее немного осадить.

– Может, прокричите об этом в мегафон? – проворчал он. – На автомобиле мы добирались бы часов двадцать, если повезет. И на дорогах намного выше риск подвергнуться проверке. Патрик Вейш не станет активировать бомбу.

– Почему вы так уверены?

– Потому что заряд лежит рядом с картиной стоимостью один триллион долларов.

– Пожалуйста, повторите это в мегафон, – с раздражением передразнила его Хелен и с обидой уставилась в окно. Морщины на ее лбу стали глубже.

Они выехали из Парижа добрых четыре часа назад. Скоростной поезд доставит их сначала в Кельн, где им придется сделать пересадку.

Миллнер вспотел. Он инстинктивно нашарил в кармане брюк баночку с таблетками и принял сразу две.

– Что за таблетки вы все время пьете? – с недоверчивым любопытством спросила Хелен.

– Да так… – грубовато буркнул он, чтобы ей расхотелось об этом допытываться.

Однако Хелен уже наклонилась вперед и прочла надпись на этикетке вслух:

– Трамадол. – Ее печальный взгляд подсказал ему, что ей знакомо это средство. – Воздействует непосредственно на опиоидные рецепторы в таламусе и нервной ткани, – сухо сказала она. – Вызывает зависимость.

– Я знаю, – недовольно отозвался он. – Но кто идеален?

Она едва заметно улыбнулась, что смягчило его чувство вины.

– Это поддается лечению.

– Я знаю, – повторил он. – Может быть, когда у меня будет отпуск или когда меня вышвырнут из ФБР.

Она снова улыбнулась, на этот раз так, что выражение ее лица вызвало у него угрызения совести.

– Это из-за вашего ранения? – Она провела рукой по своей безупречно гладкой щеке. – Я имею в виду шрам, который вы пытаетесь скрыть под бородой. На вид довольно свежий.

– Так и есть. – И почему все пытаются заговорить с ним о шраме?

– Как это произошло?

Он задумался, прежде чем ответить. До сих пор он никому не рассказывал всю историю.

– Во время операции в Бразилии несколько месяцев назад меня подстрелили. Осколок пробил щеку и застрял в челюсти. Мне повезло, могло и убить.

Хелен сочувственно поджала губы.

– Звучит ужасно. Кто в вас стрелял?

– Бразильский полицейский.

– Зачем бразильскому полицейскому стрелять в лицо агенту ФБР?

– Перед этим я ранил ребенка.

Он увидел, как в ее глазах полыхнул ужас, очень похожий на тот, который мелькнул в тот миг, когда он рассказал ей о том, что в Лувре целился именно в нее.

– Ребенка? – в недоумении переспросила она.

– Это был особый ребенок. Дочь председателя Верховного суда Бразилии.

– Почему вы решили стрелять в ребенка?

– Когда террориста, находящегося в международном розыске, мы собирались передать судье, который занимался проверкой законности содержания под стражей, в здании суда началась перестрелка: террориста попытались освободить. Он забаррикадировался в кабинете судьи. А к тому, как назло, пришла одиннадцатилетняя дочь. – Он запнулся. Несколько недель он по мере сил пытался избавиться от этих воспоминаний. – Он выстрелил в ее отца, а девочку взяли в заложницы у нас на глазах. Я был уверен, что он сделает то же самое и с ней, а потом и с собой. Если верить нашим криминалистам, у него были суицидальные наклонности, тип мученика, понимаете?

Она слушала его, широко раскрыв глаза.

– В какой-то миг мы оказались друг напротив друга, я целился из своего пистолета, он приставил свой к голове ребенка. Нас окружали полицейские. Я боялся, что кто-то из них не выдержит и выстрелит первым. Тогда я решил, что уж лучше это буду я.

– Вы случайно попали в ребенка?

Миллнер покачал головой.

– Нет, нарочно. Я выстрелил девочке в ногу. В бедро, в мягкие ткани, подальше от аорты. Пуля прошла чисто, навылет. Она сразу упала на землю, а я прикончил террориста. К сожалению, полиция тоже открыла огонь, причем по мне. Одна пуля угодила вот сюда. – Он пошевелил челюстью, что по-прежнему причиняло ему боль.