В его сердце затеплилась надежда. Может быть, Салех по пути к начальству свернет в деревню и спросит совета у старейшин? И Авраам взглянул на своего стража, который злорадно усмехался и докучал ему своими вопросами. Он, Авраам, не должен проявлять слабости духа, чувства безнадежности. Отчаяние — наполовину гибель. Верно, он устал притворяться. Но, собственно говоря, в этом нет сейчас нужды.

Надежда вспыхнула в нем с новой силой. Салех — не юнец, находящийся во власти своих страстей. Если бы Салех хотел его прикончить, он давно бы уже это сделал.

— После того как налетят бомбардировщики и придут тяжелые танки, пушки, самоходные орудия и разрушат все ваши города и селения, я приду со своей частью в Беэротаим. Мы убьем всех мужчин и возьмем всех женщин, а я возьму твою дочь… и скажу ей: я убил твоего отца… И я ее…

Глаза его сверкали. Он испытующе смотрел на Авраама, стараясь узнать, какое впечатление произвели его слова.

Теперь Авраам понял, что не скуки ради тот затеял с ним разговор. Рябой хочет его убить, а для этого нужен повод. И вот он возбуждает в себе ненависть. Он хочет смертельно оскорбить Авраама, чтобы Авраам ответил ему тем же. Ну а разгорячившись, он схватит автомат и тогда уже не будет отвечать за свои поступки. Он не местный, и ничто не может удержать его от убийства. Но… пока что он еще не вошел в раж. И он призывает себе на помощь гнев, дабы приглушить в своем сердце остатки человеческих чувств, вызванных силой слова. А когда придет Салех и спросит, почему старик убит, он запальчиво ответит: «Проклятый еврей оскорблял мою веру!» И этот ответ вполне сойдет…

Авраам понимал, что ему нельзя поддаваться на провокацию и раздувать костер ненависти. Правда, ему очень хотелось отчитать рябого, уязвить его крепким, соленым словом. Но он решил не терять надежды до самой последней минуты.

— У меня нет дочери, — ответил он спокойно.

— Тогда мы разрушим твой дом, не оставим от него камня на камне, — сказал рябой, размахивая автоматом.

— Зачем? Вы же сможете жить в этих домах.

— Мы не будем жить в еврейских домах!

— Неверные — это неверные, евреи — это евреи, а дома — это дома. Открываешь кран, и льется горячая вода…

Прервав себя чуть ли не на полуслове, он сказал:

— Дай, пожалуйста, сигарету. Вы взяли у меня всю пачку.

— Как же ты будешь курить со связанными руками?

— Если ты никогда не видел — сейчас увидишь.

Рябой зажег сигарету и сунул ее Аврааму в рот. Теперь Авраам был освобожден от необходимости говорить: во рту у него торчала сигарета. Но время от времени он все же сквозь сжатые губы цедил несколько слов, чтобы не возбуждать раздражения своим молчанием.

— Последняя сигарета так же вкусна, как и первая, — сказал рябой.

— Не каждому дано знать, какая сигарета последняя…

— Еще до того, как погаснет огонек у тебя на губах, загорится твое тело.

— Вот покурю и расскажу тебе о пророке Моисее, у которого огнем обожгло рот. Ты слышал об этом?

— Нет.

— Обожди немного и услышишь.

И он медленно, нараспев рассказал эту древнюю легенду, подкрепляя свои слова мимикой и движениями ног, заменявшими жестикуляцию. Он нагромождал бесконечные подробности, будто они могли продлить его жизнь. А рябой все слушал. Сначала на лбу его появились складки, выражавшие недоверие. Потом он часто замигал глазами, как бы опасаясь пропустить двусмысленное слово.

Но рассказ свое дело сделал. Едва Авраам кончил говорить, как вдали между деревьями замелькала фигура Салеха, с ним шло и овечье стадо.

— Что случилось? — удивленно спросил рябой.

— Сказали, что скот надо вернуть.

— Выходит, они испугались евреев! — закричал он, почувствовав себя глубоко уязвленным.

— Это меня не касается, — ответил Салех. — Они начальники, они и решают.

Салех погнал скот вниз по склону горы.

— А что будем делать с ним? — спросил рябой, когда Салех вернулся.

Салех с досадой взглянул на Авраама. Что-то явно удручало его. Видимо, там скептически отнеслись к его «разведывательным данным» и только посмеялись над показаниями, которые он занес в свой блокнот.

Вначале Авраам испугался — по его вине было уязвлено самолюбие Салеха, но потом стал возлагать все надежды именно на него. Ведь теперь, когда от добытых им трофеев вышестоящие начальники отказались, а его сообразительность и сметка публично осмеяны, жизнь или смерть старого еврея не имели особого значения. Расстрел безоружного не прибавил бы ему воинской славы.

— А что они еще сказали? — спросил рябой.

— Они сказали, что только дураки задают дурацкие вопросы.

— Говорил я тебе! Ну, ладно, пусть возвращают стадо этим проклятым евреям, а то еще они могли бы затеять из-за этого перестрелку. Но чтобы заполучить вонючий труп старика, они своих солдат не пошлют.

— Погоди, — сказал Салех. — Не здесь, надо у самой границы… И сбросим его с горы. А когда его там найдут, они не придут ночью уничтожать наши сады и виноградники.

Рябой поставил Авраама на ноги и снова скрутил ему руки за спиной.

— Иди вперед! — приказал Аврааму Салех.

Авраам выпрямился. Он стоял сейчас во весь рост и смотрел в долину. Ирисы уже не казались ему конницей со знаменами и пиками. Они снова превратились в красноватый ковер, расцвеченный коричневыми и зелеными пятнами. И по нему он будет идти, шагая к последней черте.

Он медленно шел по тропинке, ведущей к дому, и знал, что никогда до него не дойдет. Но ему хотелось как можно ближе подойти к родным местам, чтобы глаза насытились дорогими сердцу картинами, прежде чем они закроются навеки. Он ускорил шаг и услышал за спиной злорадный смех рябого.

— Кажется, старик хочет удрать, но пуля быстрее его летит…

Из-за рябого он не может сосредоточиться. Мысли его снова разбежались, распылились, когда он увидел милый сердцу уголок земли, залитый мягким дневным светом. Он хотел думать только о том, на что смотрели глаза, чтобы забыть о смерти. Чувства его были обострены до предела. Он слышал звук шагов и дыхание этих двух, следовавших за ним по пятам.

— Дальше я сам, — внезапно сказал Салех.

Авраам не оглянулся. Он равнодушно подумал о разочаровании рябого, которого Салех лишил вожделенного зрелища. А он и сам не хотел больше видеть этого одержимого. Авраам ускорил шаг, Салех неотступно следовал за ним.

Они долго шли, пока не очутились у самого края крутого откоса, где проходила воображаемая граница. Теперь он знал, что шансы сейчас равны. Салех может его прикончить, а может и пощадить — ему теперь это безразлично. В нем нет сердечной мягкости того красивого парнишки, но и нет жестокости рябого. В голове идущего за ним человека ворочаются какие-то мысли, и они определят его судьбу. Сердечные побуждения людей более или менее постоянны, ум же неустойчив и легко поддается влиянию. Может быть, вздорные мысли, заимствованные у других, глубоко укоренились в голове Салеха. И он без всякой ненависти, без жажды крови, только из-за уважения к этим мыслям через минуту застрелит его. Ведь Салеху внушали, что «арабам и евреям нет места под одним солнцем». Во имя «вечной вражды», которую, к великому своему удивлению, Салех вовсе не испытывает, он должен при первой в его жизни встрече с евреем убить его. И сейчас его, может быть, мучает мысль, что отсутствие вражды — это род недуга, умственная дефективность, от которой он обязан излечиться.

— Стой! — сказал Салех.

Авраам остановился, ожидая выстрела. В минуту смерти он не хотел видеть своего убийцу. Лучше упасть лицом на родную землю, до последнего мгновения видеть ее перед собой.

Внезапно он почувствовал страх, парализующий чувства, вызывающий оцепенение.

Салех подошел к нему и стал рядом. И Авраам увидел, что его автомат висит на спине так же небрежно, как он висел при первой их встрече, будто это был просто пастушеский посох.

— Почему я тебя жалею? — спросил Салех, взглянув на Авраама в полной растерянности.

— Жалость в твоем сердце. Почему же ты спрашиваешь меня?